Направляясь к воротам монастыря, Кадфаэль поравнялся с переулком, ведущим к дому священника, и неожиданно остановился, пораженный видом неба. Мрачные тучи рассеялись, и выглянуло солнце. Это был не морозный блеск холодного бледного неба — сверху лился неяркий свет, пробивающийся сквозь разметанные рваные тучи, сверкание сосулек под крышами и снежных шапок на карнизах домов пригасло, сменившись влажным мерцанием. Кое-где с островерхих крыш под робкими солнечными лучами стали стекать первые капли. Чего доброго сбудется предсказание Синрика и к вечеру начнется оттепель. Тогда можно будет взять Эйлиота из часовни и предать наконец земле, хотя его зловещая тень исчезнет отсюда очень и очень нескоро.
Кадфаэлю незачем было спешить в монастырь, и он решил, что не случится ничего страшного, если он задержится еще на полчаса. Он свернул в переулок и, сам хорошенько не зная зачем, пошел к дому священника. Разумеется, его оправдывало желание проведать вдову Хэммет, чтобы узнать, как она поправляется и не оставил ли каких-либо последствий ушиб головы, однако Кадфаэлем двигало также и обыкновенное любопытство. Вдова Хэммет уже вторая женщина, чье отношение к отцу Эйлиоту имело, судя по всему, весьма неоднозначный характер. Очевидно, она должна была разрываться между благодарностью к священнику, которому была обязана тем, что имела работу и крышу над головой, и отчаянием от той злобной ярости, с которой он обрушился на обманщиков, — последнее, разумеется, при том условии, что она знала о его открытии, грозившем ее воспитаннику разоблачением и тюрьмой. Насколько Кадфаэль знал Диоту, он полагал, что она относится к своему хозяину со страхом и трепетом, однако ради спасения своего любимца может решиться на многое. Но все эти подозрения он тут же отмел, вспомнив, в каком состоянии Диота была наутро после сочельника. По ее поведению можно было почти наверняка сказать, что, несмотря на все ночные страхи во время напрасного ожидания Эйлиота, она ничего не знала о его гибели, эта новость впервые стала ей известна, когда в монастырь принесли тело убитого. Как ни убеждал себя Кадфаэль, что мог ошибиться с таким заключением, его собственная память отвергала эти сомнения. Переулок, где стоял дом священника, заканчивался небольшой лужайкой. Сейчас она была покрыта растоптанным снегом, но уже кое-где победно выглядывали кустики живучей травы. Дом священника был обращен к этой площадке, как бы нарочно предназначенной для игры, задней глухой стеной, которая, на беду местной ребятни, была столь притягательна для любителей игры в мяч. Сейчас там собралось шестеро форгейтских сорванцов, они забавлялись игрой в снежки, бросая их в мишень. Ею служил кол от забора, стоявший на приличествующем для броска расстоянии в другом конце лужайки. На колу торчала круглая черная шапочка с трепыхающейся на ветру тесемкой. Это была скуфья, какую носят на темени священники и монахи, прикрывая от холода голую тонзуру, когда ходят без капюшона.
Шапочка принадлежала Эйлиоту. Ее не нашли при нем, когда обнаружили тело, но никто не обратил внимания на пропажу скуфьи. Кадфаэль застыл на месте, уставясь на эту вещицу, и перед ним отчетливо возник образ проходящего мимо освещенных ворот Эйлиота и его решительное, гневное лицо, не затененное капюшоном, а на голове — так и есть! — была черная шапочка. Этот маленький кружок не отбрасывал тени, оставляя на виду лик священника, дышавший апокалиптической яростью!
Одни из мальчишек, более удачливый или ловкий, чем остальные, сбил с кола скуфью, и она свалилась на траву. Победитель, доказав свое первенство, без особого интереса пошел ее поднимать. Взяв свой трофей, он остановился, небрежно помахивая им в опущенной руке, а остальная компания, наскучив этой игрой, загалдела, споря о том, чем заняться дальше. Потом все разом взметнулись, словно стайка дупелей, и кинулись через лужайку в сторону открытого поля.
Победитель состязания на меткость не спеша двинулся следом, зная, что они так же внезапно остановятся, как сорвались с места, и он их всегда успеет нагнать. Кадфаэль сделал несколько шагов наперерез мальчику, и тот, узнав его, остановился. Смышленый мальчонка лет десяти, племянник старосты, сын его сестры. Он улыбнулся монаху как доброму знакомому.
— Что это у тебя в руке, Эдди? — спросил Кадфаэль, кивая на свисающую из руки мальчика шапочку, — Можно мне посмотреть ?
Равнодушно отданная послушной рукой скуфья перекочевала к Кадфаэлю. Похоже, с ней играли уже не первый день и, переиграв все игры, наскучили игрушкой. Скоро вместо нее найдется какая-нибудь другая, и про старую никто даже не вспомнит. Кадфаэль повертел скуфью в руке и обратил внимание, что тесьма, которой она была обшита по краю, ободрана с одного боку. Попробовав приладить ее на место, он заметил, что один клочок оторван, так что концы не сходились. Не хватало кусочка длиной с мизинец. К тому же на месте обрыва шов между двумя соседними клиньями, из которых была скроена шапочка, тоже оказался надорванным. Добротная черная материя, тщательное шитье, тесьма плетеная, ручной работы.
— Где ты это нашел, Эдди?
— В мельничном пруду, — весело ответил мальчик. — Кто-то ее выбросил, потому что она рваная. Рано утром мы пошли на пруд посмотреть, не замерз ли, но он еще не замерз. Зато мы нашли вот это.
— В которое утро? — спросил Кадфаэль.
— На рождество. Еще только рассветало. — Мальчик держался серьезно, вид у него был скромный, и по лицу, как это часто бывает со смышлеными детьми, ничего нельзя было отгадать.
— А в каком месте пруда это было? У мельницы ?
— Нет, мы шли по другой стороне, где мельче. Там пруд раньше всего замерзает. А у мельницы течение не дает ему затянуться льдом.
Правильно, так и есть! Течение довольно быстрое, так что, когда пруд замерзал, в этом месте еще долго сохранялась полоска открытой воды. Но то же самое течение могло унести такую легонькую вещицу, как эта шапочка, и выбросить ее на отмель.
— Она застряла в камышах?
Мальчик равнодушно кивнул.
— Ты ведь знаешь, чья она была? Не так ли, Эдди?
— Нет, сэр, — ответил Эдди, и на лице его промелькнула невинная улыбка.
Кадфаэль вспомнил, что этот мальчик, вместе с другими, учился грамоте у отца Адама и что им очень не повезло, когда они попали в руки нового, не самого терпеливого учителя. А обиженные и понапрасну наказанные дети не склонны проявлять милость к своему обидчику.
— Ладно, это неважно, сынок! Ты уже наигрался в эту игрушку? Согласен отдать ее мне? Я принесу тебе яблок, это будет честный обмен. Так что забудь все и не вспоминай!
— Да, сэр, — сказал мальчик, повернулся и потрусил прочь, не оглядываясь, ибо монах, забравший его трофей, заодно снял и тяжесть с его души.
А Кадфаэль остался стоять, глядя на невзрачную тряпицу, которая, немного оттаяв в его руке, потемнела и стала сырой на ощупь, но сверху еще была покрыта слоем инея и плохо гнулась. Как это не похоже на отца Эйлиота — выходить на улицу в шапочке с оборвавшейся тесьмой и надорванным швом! Только вот была ли она в таком виде, когда он надевал ее на голову? С первого дня рождества ее трепали, так что она могла прийти в свое нынешнее состояние когда угодно, уже после того, как ее достали из камышей, куда она заплыла вместе с течением, в то время как тело покойника, с которого она слетела, прибилось под нависший береговой обрыв.
А нет ли еще чего-нибудь такого, о чем все позабыли, как об этой шапочке? Чего-нибудь, что тоже следовало поискать и о чем тогда не подумали? Кадфаэль почувствовал, как что-то мучительно ворочается в глубине его памяти, но никак не хочет выйти наружу.
Он кинул скуфью в свою суму, повернул к дому священника и постучал в дверь. Ему отворила Диота, подтянутая, спокойная, одетая, как всегда, во все черное. Она вежливо отступила на шаг, пропуская его в дом, и приняла приветливо, хотя и без улыбки. Она провела его в теплую комнатку, в которую через два оконца с вправленными в ставни тонкими роговыми пластинками лился слабый коричневатый свет. Посредине комнаты на глинобитном очажке горел огонь, возле него Кадфаэль увидел девушку, сидевшую в напряженной позе на скамеечке с мягким сиденьем. Она молчала, и, попав в полумрак после яркого дневного света, Кадфаэль не сразу ее разглядел.
— Я пришел проведать, как твое здоровье, — сказал Кадфаэль, когда за ним закрылась дверь, — и взглянуть, не надо ли еще чем-нибудь подлечить твои ссадины.
Диота подошла к нему, так что они оба могли видеть друг друга, ее серьезное, озабоченное лицо осветилось слабой тенью улыбки.
— Ты очень добр, брат Кадфаэль. Со мной все в порядке. Спасибо! Все уже хорошо. Видишь, ссадина уже зажила.
Подчиняясь его руке, она повернулась разбитым виском к свету и дала ему рассмотреть заживающую ссадину, на месте которой остался пожелтевший синяк с царапиной посредине, покрывшейся уже корочкой.
