Сам Васильев, с багровой, как после парилки, морденью, находился в состоянии такого звериного азарта, что даже не заметил вошедшего.
Николай, ни слова не говоря, взял, стоящее у двери на табурете, ведро и, подойдя к странной паре, по прежнему не замечавшей его, окатил ее холодной, колодезной водой. Володя оторопел, замер, медленно повел головой в сторону Николая, словно оттуда задуло промозглым, отрезвляющим сквозняком. Он раздосадовано оторвался от женского зада и, хлопая все еще мутными, от необузданной страсти, глазами, стал неловко натягивать на себя мокрые штаны. Женщина же, вся одежда которой состояла из белого лифчика, державшегося лишь на одной уцелевшей бретельке, взвизгнула на такой высокой ноте так, что у Николая даже заложило уши. Тряся одной оголенной, полной и красивой грудью, она бросилась к Николаю и спряталась за его спину, по-детски привывая и всхлипывая.
— Ты что творишь?! — воззрился на друга Николай так, словно вместо него увидел только что влетевшую сюда через окно чупакабру с окровавленной морденью.
— Пошла вон отсюда, сука ебл…вая! — вместо ответа рявкнул Володя, прижавшейся к Николаю и выглядывавшей из-за его плеча, женщине.
Васильев сгреб в одну кучку, разбросанные по полу, женские трусики, юбку, еще какие-то шмотки, и швырнул их в сторону выхода.
Женщина отцепилась от Николая и, поскуливая, как побитая собака, затрусила за своими вещами. Собрав их трясущимися руками, она выскочила на улицу.
В окно Николай увидел, как она забилась в кусты малины и стала там торопливо одеваться. Потом босиком, пошатываясь и как-то неестественно переставляя ноги, будто между ними был зажат мяч, она побежала через двор к воротам, почему-то держа в руке одну туфлю. Выбежав за калитку, она с какой-то руганью, голосом, из которого совершенно исчез страх, бросила эту туфлю через забор в окно дома. Понять этот ее поступок Николай смог только тогда, когда заметил под столом вторую, такую же оставленную здесь туфлю.
— Ты что творишь? — повторил Николай свой вопрос. — Это что — изнасилование?
— Все сучки хотят, чтобы их насиловали.
— А я знаю совершенно другое — женщины хотят, чтобы их соблазняли. А если она на тебя подаст заявление куда следует?
Володя ответил угрюмым взглядом.
— Да пошла она! Ты зачем вернулся?
— Барсетку с документами оставил.
— А-а…
Володя, наконец, привел себя в порядок, едва заметно прихрамывая, прошел к старинному буфету, стоящему в углу на гнутых бронзовых ножках, и вернулся оттуда с двумя бокалами коньяка, наполненных наполовину.
— Выпьем? — спросил он.
— Я за рулем.
— Ну, как хочешь, а я выпью.
Он одним глотком осушил свой бокал, закусывать не стал, а сразу заговорил:
— Никто тут никого не насиловал, если хочешь знать правду. Эта проблядь сама меня склеила, когда я в сельмаг сегодня ходил. Она тут в деревне живет, а работает в школе завучем где-то в заводском районе. Так я ей сегодня все дырки заткнул, какие только можно. Для науки. Слышал, как верещала?
— Какой науки, Вова?
— Какой науки, говоришь? Какого хрена она к чужим мужикам цепляется? Ведь у нее свой муж есть и детишек уже двое! Сама мне рассказала…
— А как же Кира? Мне казалось, что ты ее любишь, а изменяешь с чужой бабой! Я так, например, не могу.
— Какая тебе это, на хрен, измена? Я вовсе и не считаю это изменой. Я просто проучил эту сучку ебли…ую, и уже не раз так делал, если ко мне какая замужняя баба липла. Если замужем — так какого хрена жопой вертеть?
Николай сопоставил тот прошлогодний случай с тем, как Володя вел себя сегодня утром в кафе, и еще больше укрепился во мнении, что такое его поведение является не чем иным, как местью. И местью не столько из-за происшествия с его матерью, сколько из-за измены ему Киры. На самом деле эта была месть самой Кире, но не прямая, он слишком ее любил, а, как бы, косвенная. Ведь для уязвленных изменой мужчин нет ничего более сладкого, чем чувство удовлетворенной мести. Это Николай понял только сейчас, особенно, когда вчера узнал от Киры подлинную историю их с Володей отношений.
Васильев, тем временем, вцепившийся в руль с таким видом, будто под днищем у него была прицеплена атомная бомба, попросил Николая раскурить ему сигаретку. Когда он глотнул вдоволь дыма, то сказал:
— Запомни, Коля, я Кире не изменяю, я просто так наказываю замужних сук!
Николай подумал о Кире, об ее незавидной судьбе, ее измене Володе, и понял, что у Володи на сердце рана, которую тут только что разбередили. И он решил сменить тему разговора:
— А ты помнишь, как подложил в кресло моему отцу подушку-пердушку? Он тогда к вам пришел порадовать твою мать, что переводит ее на лафовую должность из кочегарки в весовую. Там была и работа полегче, и денег побольше.
— Помню, как же! — широко заулыбался Володя и вмиг расслабился. — Это было как раз после того, как дядю Гошу посадили. Нам в то время трудно пришлось. Отец твой тогда ушел, и я подумал, что все испортил — мне потом мать фингал поставила под глаз. Хорошо, батя твой это близко к сердцу не принял, и все обошлось. А, помнишь, я училке по английскому пистон под ножку стула подложил? Она была настоящей мигерой, весь класс ее ненавидел. Там был такой взрыв, такой фейерверк! Она обделалась у всех на глазах! Все хохотали и радовались. А мне почему-то стало так хреново, будто я сам себе член отрезал. После уроков я пришел к ней домой и во всем признался. Плакал. Она простила, но из школы ушла. Сейчас она на пенсии, и я ей денежные переводы каждый месяц присылаю. Она даже не догадывается от кого…
— Да, ты был еще тот шутник. Как все изменилось!
Володя опять насупился:
— Нас жизнь меняет. Странно, что тебя это все совсем не касается.
Машина приближалась к цели, и они свернули на задворки, где за новыми домами еще оставался кусочек послевоенной серости и подворотни. Усугубленная утренней пасмурью, она добавила хандры в душу обоим попутчикам.
— Все, приехали, — сказал Володя и выключил двигатель.
Машина остановилась недалеко от уже знакомого Николаю, снесенного наполовину, барака.
— Вова, ты подожди здесь, Дагбаев просил меня поговорить с ним тэт-а-тэт, — сказал Николай Володе, вылезая из машины с кейсом в руках. — Я ведь хотел, чтобы ты лишь подвез меня.
— Да нет проблем, — равнодушно отозвался друг и достал из кармана сигареты. — Я и не собирался к нему, пока покурю.
— Деньги давай.
Васильев достал из внутреннего кармана пиджака конверт с деньгами.
— Так это для него? — с угрюмой усмешкой спросил он. — Не много ли чести для этого бабана?
Николай ничего не ответил и бросил конверт в кейс.
Барак уже носил следы отторжения от остального города — к нему вела лишь затравевшая тропка. Николай проследовал по ней и вошел в подъезд, тонувший в буром, пропахшим кислятиной, полумраке. Постучался в знакомую дверь, из-за которой мерно бормотало то ли радио, то ли телевизор. Диктор бодро докладывал об успехах продовольственной программы, обещавшей, в неопределенной перспективе, накормить всю страну продуктами питания первой необходимости. Другого ответа на стук не было. Не было ответа и на повторный, более громкий стук. Николай толкнул дверь. Она распахнулась.
Первое, что ощутил Николай, едва переступив порог, — это крепкий запах сивухи, сбивавшей с ног. Теперь, кроме телевизора, вещавшего новости, добавился неприятный звук гудения целого сонма мух. Мухи были повсюду — они облепили окна и стены, ползали по столу, где стояли два мутных, заляпанных жирными пальцами, стакана, в самих стаканах, они роились на кусках уже подсохшей селедки, нарезанной прямо на клеенке стола, ползали по кускам наломанного хлеба, кружили над помойными ведрами, покрыли черным крапом и самого Дагбаева.
Он лежал на топчане в одежде, с раскинутыми руками, словно его только что толкнули и он упал беспомощный. Ноги были в ботинках, и одна свешивалась вниз, касаясь пола. Глаза Дагбаева были открыты и выпучены, чуть не вываливаясь из орбит, и придавали ему вид большого сома, вчера еще уснувшего на крючке и только сегодня вытащенного на берег. В открытый его рот заползали и вылетали оттуда все те же синие мухи.
Николай подошел к Дагбаеву и взялся за его пульс, взметнув облако потревоженных насекомых. Он не отзывался, но и ежу было понятно, что Дагбаев мертв. Правда внешне синяков, ссадин, или иных следов какого либо насилия, на трупе не было. Николай повернулся к столу, нагнулся над ним и понюхал оба, наполовину наполненных стакана. От одного убойно несло спиртом — не водкой, у той запах был много мягче — от другого только селедкой, значит, в нем была простая вода. Обратил Николай внимание и на пустую бутылку без этикетки, она выглядывала из-под топчана.
