Надо было из нумеров съезжать, пока не сцапали.
В экзистенции обрисовалась тенденция к ухудшению жизненных кондиций, или, попросту сказать, дела были хреновей некуда: и Князь на хвосте, и полиция, и прутья продать некому, однако Сенька сейчас пребывал в таком кураже, что всё ему казалось трын-трава.
Лошадка цокала копытами и помахивала хвостом, встречный ветер дотрепывал причёску “мон-анж”, и жизнь, несмотря ни на что, была замечательная, Сенька качался на сиденье пролётки совершенно счастливый.
Пускай недолго, считанные миги, но он был-таки любовником Смерти, почти что самым настоящим!
Как у Сеньки развязался язык
В тот же вечер Скорик поменял квартиру. Хотел с Жоржем попрощаться, да того носило где-то. Так и уехал по-английски, как последняя свинья. К извозчику его провожала одна мадам Борисенко, перенёсшая часть сердечной расположенности к Масе и на его ученика. Со страхом спросила:
— А Масаил Мицуевич теперь что же, заходить не будут?
— Завтра с утра непременно появятся, — пообещал Сенька, ещё не решивший, будет ли извещать японца о смене местожительства. — Передайте, Семён Скориков благодарил за заботу и желал здравствовать.
Чтоб быть от Князя подальше, заехал к черту на кулички, аж за Пресню. Остановился в гостинице для железнодорожных служащих. Хорошее место: никто никого не знает, ночку человек переночевал и поехал себе дальше.
Заодно уж и имя поменял, для пущей конспирации, чтоб совсем концы в воду. Думал сначала назваться как-нибудь обыкновенно, а после решил: уж менять, так на что-нибудь звучное, красивое, в тон новой жизни. Записался в книге постояльцев Аполлоном Секандровичем Шопенгауэром, коммивояжёром.
Ночью снилось всякое разное. То жаркое, сладострастное — про Смерть, то жуткое — как в окно Князь лезет с ножом в зубах, а он, Сенька, в одеяле запутался и из кровати вылезти не может.
Это ночью, а на рассвете Скорик проснулся от громкого стука в дверь.
Сел, за сердце схватился. Думал — Князь с Очком его сыскали. Хотел по трубе водосточной тикать в чем был, то есть считай вовсе без ничего, но из коридора донёсся голос Масы:
— Сенька-кун, дзиво отворяй!
Уф! Прямо не сказать, какое Сеньке от этого было облегчение. Даже не задумался, как японец его так быстро на новом месте нашёл.
Отодвинул засов, и в комнату быстро вошёл Маса, а за ним (вот это да) Эраст Петрович, собственной персоной. Оба хмурые, строгие.
Маса у стенки встал, а его господин взял Сеньку за плечи, повернул лицом к окну (свет был ещё ранний, сумеречный) и деловито сказал:
— Ну, Аполлон Секандрович, хватит д-дурака валять. Нет у меня больше времени возиться с вашей загадочной личностью. Рассказывайте всё, что знаете: и про убийствo Синюхиных, и про убийство Самшитовых. Этому нужно положить конец!
— Сам… Самшитовых?! — поперхнулся Скорик. — А я д-думал…
Его тоже в заикание повело — заразился, что ли?
— Одевайтесь, — приказал Эраст Петрович. — Едем.
И больше пока ничего объяснять не стал, вышел в коридор.
Натягивая брюки и рубашку, Сенька спросил сенсея: — Как вы меня нашли-то?
— Номер проретки, — ответил тот коротко, и Сенька понял: мадам Борисенко запомнила номер извозчика, а тот рассказал, куда отвёз седока.
Вот тебе и конспирация, вот тебе и концы в воду.
— А куда едем?
— Смотречь место преступрения.
О Господи, что за охота! Но перечить Сенька не решился. Эти силком, за шиворот поволокут — знаем, кушали.
Всю дорогу до Маросейки Сенька сильно нервничал, и чем дальше, тем больше. Так, выходит, не заарестовали Ашот Ашотыча? Порешили? Эраст Петрович сказал “Самшитовы” — это значит, супружницу тоже? Кто, грабители? А причём тут он, Сенька Скориков?
Полицейских перед лавкой не было, но на двери висела верёвка с печатью, а внутри горел свет. На улице пока было пусто, магазины ещё не открылись, а то бы обязательно народ столпился.
В дом вошли со двора, через чёрный ход. Там поджидал чиновник в синем мундире — тихий, неприметный, в очочках.
— Как вы долго, — укорил он Эраста Петровича. — Я же просил… Протелефонировал вам в полночь, а сейчас половина шестого. Я рискую.
— Извините, Сергей Никифорович. Понадобилось разыскать важного с-свидетеля.
Хоть Сеньку и назвали “важным”, но не больно ему это понравилось. Чего это “свидетель”-то?
— Рассказывайте, — попросил Эраст Петрович чиновника. — Что удалось установить при первичном осмотре?
— Пожалуйте сюда, — поманил очкастый Сергей Никифорович. Прошли в комнаты. — Здесь, в задней части лавки, у ювелира было что-то вроде конторы. Жилые покои наверху. Однако туда преступник не поднимался, всё произошло здесь. — Он заглянул в блокнот. — Врач полагает, что Самшитову Нину Акоповну, сорока девяти лет, убили первой, ударив тяжёлым предметом в висок. Тело лежало вот здесь.
На полу у двери была нарисована мелом человечья фигура, не очень похоже, а сбоку темнело пятно. Кровь, догадался Сенька и содрогнулся.
— Самшитова Ашота Ашотовича, пятидесяти двух лет, преступник связал, усадил вот в это кресло. Как видите, всюду кровь: на изголовье, на подлокотниках, на полу. Причём и венозная, и артериальная, разной пульсационной упругости… Простите, Эраст Петрович, я невнятно пересказываю, плохо владею медицинской терминологией, — смутился чиновник. — Вы мне когда ещё пеняли, чтобы подучился, да новое начальство не требовало, вот руки-то и не дошли…
— Неважно, — перебил его Эраст Петрович. — Я понял: Самшитова перед смертью пытали. Резали ножом?
— Вероятно. Или же тыкали колющим предметом.
— Г-глаза?
— Что “глаза”?
— Глаза у трупов выколоты?
— А, вы про хитровские убийства… — Сергей Никифорович покачал головой. — Нет, глаза не выколоты, и вообще картина преступления несколько иная. Посему это расследование решено выделить в особое производство, отличное от дела о Хитровском Слепителе.
— Хитровский Слепитель? — поморщился Эраст Петрович. — Что за г-глупое название! Я думал, его употребляют только газетчики.
— Это пристав Третьего Мясницкого участка полковник Солнцев придумал. Репортёры так и ухватились, хотя, конечно, с грамматической точки зрения…
— Ладно, черт с ней, с грамматикой, — сказал Эраст Петрович, пройдясь по комнате. — Пройдём на второй этаж?
— Незачем. Совершенно очевидно, что убийца туда не поднимался.
— Убийца? Не убийцы? Установлено, что преступник б-был один?
— Видимо, так. Соседи показали, что Самшитов никогда не обслуживал и даже не пускал в лавку более одного посетителя, сразу запирал дверь. Очень боялся ограбления, ведь Хитровка близко.
— Следы г-грабежа?
— Никаких. Даже в лавке ничего не взято, хотя там в стеклянной витрине лежали кое-какие безделушки — гразда, невеликой ценности. Я же говорю: всё произошло в этой комнате.
Эраст Петрович покачал головой, вышел в лавку. Чиновник и Маса за ним. Сенька тоже, чтоб не оставаться одному в забрызганной кровью комнате.
— А это что? — показал Эраст Петрович на птичью клетку.
В ней, откинув хохластую башку, валялся попугай Левончик.
Сергей Никифорович пожал плечами:
— Попугаи — птицы нервные, чувствительные к шуму. А тут, поди, криков и стонов было… Сердчишко не выдержало. Или, может, не покормили его вовремя.
— Дверца открыта. Да и… Э-э, гляди-ка, Маса. — Эраст Петрович взял трупик в руку, передал японцу.
Тот поцокал языком:
— Баську свернури. Убийство.
— Да, жалко эксперт не освидетельствовал, — хмыкнул полицейский — видно, решил, что азиат шутит, но Сенька-то знал: для сенсея душа она и есть душа, хоть человеческая, хоть птичья.
— Как понизился профессионализм московского сыска, — печально молвил Эраст Петрович. — Десять лет назад подобная небрежность была бы невообразима.
— И не говорите, — ещё горше вздохнул Сергей Никифорович. — Сейчас не то что при вас. Верите ли, никакого удовольствия от работы. Одной результативности требуют, а доказательность никого не заботит. О торжестве справедливости и вовсе говорить нечего. У начальства другие заботы. Между прочим, — понизил он голос, — я не стал по телефону… Ваше пребывание в Москве не составляет тайны. Я по случайности видел на столе у полицмейстера секретное предписание установить ваше местопребывание и организовать негласную слежку. Кто-то вас видел, узнал и донёс.
Эраст Петрович этому известию нисколько не расстроился, а даже, кажется, был польщён:
— Немудрено, меня в Москве, знают многие. И, видно, не забывают. Благодарю вас, Субботин. Я знаю, как вы рисковали, и ценю. П-прощайте.
Он пожал очкастому руку, а тот сконфуженно пробормотал:
— Ерунда. Вы бы все же поосторожней… Кто их знает, что у них на уме. Его высочество злопамятен.
