двести тысяч. Двести тысяч на лагерь с многотысячным населением! Ну, каэры и блатата – эти ладно, пусть хоть все передохнут, но что делать с политическими? Прошел, правда, слух, что политических скоро заберут от него – да и слава Богу, потому что более капризной публики он в жизни не видел. А, главное, он, как начальник лагеря, вместо того, чтобы просто стрельнуть им в череп, вынужден их претензии удовлетворять – так велит высшее руководство.
Помимо капризных и прожорливых политических есть ведь еще и красноармейцы, охрана. Их вообще положено кормить по северному пайку, тут супом из трески не отделаешься, тут нужны жиры, витамины, жратва, одним словом, нужна знатная. А знатная жратва – это деньги.
Ну, и наконец, самое главное – жизнь администрации. Это ведь не только питание и разное тому подобное прочее – это профит. И если раньше можно было что-то изъять из бюджета, то теперь что изымешь из двухсот тысяч? Фигу с маслом?
И ладно бы в два раза сократили бюджет, пусть даже в три. Но в десять? Это уму непостижимо, как сказали бы политические. Общаясь с этой публикой и с каэрами, нахватался Александр Петрович разных умных слов, теперь хоть с самим Дзержинским разговаривай – не стыдно будет. Но что толку от разговоров, когда жить не на что? Видно, ОГПУ всерьез решило перевести СЛОН на самоокупаемость. Но если так, то откуда деньги брать? Только на производстве – пушхоз там, пилорама, и так далее? Но что же теперь, ему, Ногтеву, садиться за бухгалтерию прикажете? Понятно, что всегда найдется хитрый еврей, который за тебя все ведомости прочитает и подпишет. Но как ему довериться? Ведь надует, собака, обязательно надует. А как не надуть – он бы и сам надул в таком случае.
Думая так, Ногтев неторопливо шел по вечернему лагерю. В радиусе пятидесяти метров вокруг него привычно создавалось пустое пространство, как будто он был насосом и высасывал всякое вещество рядом с собой, в первую очередь – человеческое. Но внезапно он почувствовал, что идет уже не один, что рядом с ним кто-то есть.
Ногтев оглянулся и увидел, что, действительно, в трех шагах позади следует высокий худой человек в пиджаке. Ни черт его лица, ни цвета пиджака разобрать было нельзя. На один только миг у Александра Петровича засосало под ложечкой и он положил руку на кобуру. Но тут же и устыдился своего страха: он в своем лагере, он тут царь и бог, и кого, скажите, ему бояться, когда все вокруг боятся его?
– Ты кто такой? – спросил Ногтев. – Что здесь делаешь?
Человек в пиджаке шагнул вперед и почтительно снял картуз. Ногтев включил фонарик и стало видно, что перед ним стоит седоволосый худой гражданин непонятного возраста.
– Я, драгоценнейший Александр Петрович, новый работник театрального сообщества ХЛАМ, – внушительно проговорил неизвестный.
– Что за работник? – перебил его Ногтев. – Музыкант, режиссер, артист?
– Артист, – отвечал тот. – В некотором роде. Фамилия моя Громов, зовут – Василий Иванович. Как Чапаева – слышали про такого?
Ногтев хотел рассердиться, но почему-то не смог. Седовласый Громов интриговал его. Теперь уже и Ногтев вспомнил, что видел этого человека не далее, как сегодня – видел на сцене. Он играл в спектаклях ХЛАМА, и неплохо играл, надо вам сказать, товарищи, очень неплохо. Ногтев даже почувствовал укол ревности в сердце. Как всякому тирану, ему хотелось, чтобы его не просто боялись, но также и искренне любили. А именно артисты в лагере пользовались всеобщей и безоглядной любовью. Так что в каком-то смысле этот Громов стоял на социальной лестнице выше самого Александра Петровича. Он, Ногтев, мог убить в лагере почти любого – без суда и следствия притом, но не мог заставить себя полюбить.
– Каэр, бытовик? – спросил Ногтев строго.
– Увы, увы, – отвечал Василий Иванович. – Масть у меня совершенно не поэтическая, то есть уголовная. Я, с вашего позволения, фармазон. Торгую драгоценностями, золотом, серебром при случае не брезгую. Если у вас имеется лишнее, могу оказать содействие в реализации.
Ногтев засопел.
– Какой ты фармазон, – сказал он, – шпана так не разговаривает!
– Во-первых, я не простая шпана, а, так сказать, элитная, – возразил Громов. – Имел дело с солидными людьми, набрался от них манер. Во-вторых, я теперь на театре голубую кровь представляю, мне по штату положено… Но это все лирика. Я не затем к вам явился.
Тут он сделал небольшую паузу, как бы ожидая вопроса со стороны начальства. Однако вопроса никакого не последовало, Ногтев только хмуро буравил его глазами. И потому, не дождавшись реакции, Громов продолжил сам.
– Наш театр собирается ставить спектакль по мотивам произведений Владимира Маяковского. И я от имени всего коллектива хотел бы пригласить вас на главную роль.
– Меня? – какая-то странная сумасшедшинка мелькнула в глазах Ногтева. – На главную роль? И кого же я там буду играть?
– Красного командира или белогвардейца-аристократа – на ваш выбор.
– Аристократа?
Ногтев несколько секунд молчал, потом приблизил лицо к Громову и сказал:
– Ты, как тебя там…
– Василий Иванович, как Чапаева, – подсказал Громов.
– Да, точно. Так вот, Чапаев, ты меня до сегодняшнего дня вообще-то видел?
Седовласый кивнул: разумеется, видел, и неоднократно.
– Тогда скажи на милость, какой из меня аристократ? – продолжал Ногтев. – Я революционный матрос, у меня папаша из крестьян, хоть и сельский учитель. А ты говоришь, чтобы мне кого-то там играть. Как это у тебя в мозгах помещается…
– Вы неверного мнения о своей персоне, – безмятежно отвечал Загорский. – У вас тонкие, подлинно аристократические черты лица, вы держитесь с необыкновенным достоинством. Кому же и играть на театре, как не вам?
Ногтев прищурился, неотрывно глядя в лицо Загорскому-Громову. Нестор Васильевич не умел читать чужие мысли, да и никто не умел, таково уж строение человеческого ума, но тут и не нужно было уметь. Нехитрые мысли Ногтева ясно проступали на его наморщенном от сомнений челе.
Соблазн, великий соблазн искушал Александра Петровича. По сравнению с этим соблазном искушения местных соловецких отшельников казались просто смехотворными. Что дьявол и разные мелкие бесы в сравнении с честолюбием? Вот выйдет он, работник ОГПУ Ногтев, на лагерную сцену, вот сыграет, да так, как никто и никогда не играл, так что зал содрогнется в пароксизме восторга. Слух о его гениальной игре пройдет по всем Соловкам, о ней будут говорить даже те, что отродясь в театре не бывали. Весть эта благая перешагнет границы архипелага, выплеснется на берега большой земли, поползет, достигнет Москвы, дойдет до ушей самого товарища Дзержинского. Феликс Эдмундович приедет на пароходе «Глеб Бокий», возможно, вместе с самим Глебом Бокием, посмотрит спектакль, подойдет затем к Ногтеву, поглядит на него долгим взглядом, скажет неулыбчиво: да ты гений, Ногтев! Твое, скажет, место – не в этой полярной заднице, а в Большом театре, а то и вовсе в Политбюро…
А, может, и не скажет ничего такого Дзержинский. Может, сморщится, как от зубной боли и процедит сквозь зубы: «Значит, ты, вместо того, чтобы каэров перевоспитывать и уголовников, лебединое озеро на сцене представляешь? Изображаешь аристократов и красных командиров, а у самого между тем на производстве конь не валялся. Ну, раз так тебе нравится это дело, то и будь артистом. Снимаем тебя со всех должностей, судим за саботаж, отправляем в тринадцатую роту на общие работы – а по вечерам будешь лебедей представлять».
Все это так ясно было написано на физиономии Ногтева, что Загорскому все стало ясно еще до того, как гражданин начальник осознал ход своих мыслей. Поэтому Нестор Васильевич совершенно не удивился, когда Ногтев сказал негромко:
– Пошел вон, Чапаев, – и чтоб я тебя больше не видел!
Загорский в дискуссии вступать не стал, быстренько развернулся и со словами «не смею задерживать!» растворился во тьме.
«Может, застрелить его?» – запоздало подумал Ногтев. Но он был почему-то совершенно ослаблен морально, и сил его хватило только на то, чтобы медленно пойти прочь.
В еще более неясном состоянии пребывал Загорский. Разумеется, никаких ролей Ногтеву ни он, ни ХЛАМ предлагать не собирались. Нестор Васильевич явился к нему только для того, чтобы тот хотя бы на время отозвал своего пса-убийцу. Но, кажется, на этот раз ошибся и он, и безумный аббат Фариа. Похоже, мысль об игре на театре не была
