Невысокий юноша с длинными черными волосами и глазами темными и усталыми, кутающийся в красивый иберийский плащ с алыми и зелеными полосами, стоял на крыльце. Вялым и неуверенным был его голос, когда он заговорил по-португальски:
— Я имею честь говорить с господином Берекией Зарко?
— Это так, мой мальчик, — отвечал я. — Прошу, назови и ты себя.
Склонившись в почтении, он сказал:
— Лоренцо Пайва. Недавно я прибыл из Лиссабона и надеялся отыскать вас.
Повторив про себя его имя, я вспомнил, что он — младший сын давней знакомой, христианской прачки, которой мы отдали наш дом в Лиссабоне незадолго до побега из этого невежественного города более двадцати лет назад. Я отмахнулся от дальнейших его объяснений, сочтя их ненужными, и проводил юношу на кухню. Мы устроились на скамье подле окна, за которым буйствовали кусты лаванды и мирта. Я осведомился о его матери и с грустью узнал, что не так давно Господь призвал ее к себе. Он говорил о ней печально, но с неизменным восхищением. После мы с удовольствием разделили небольшой графин анатолийского вина, неспешно обсуждая его путь по морю из Португалии и первые восторги в адрес турецкой столицы. Непринужденная обстановка притупила мою бдительность, и я оказался совершенно не готов к тому, что случилось после. Стоило мне спросить, чем я обязан столь приятному визиту, как он выхватил из складок плаща два железных ключа, свисающих с серебряной цепи. Дрожь ужаса пробежала по моему хребту. Но прежде, чем я вновь обрел дар речи, он улыбнулся с тем подобострастием, с которым юноша обычно вручает дар старшему, и вложил ключи в мою ладонь, говоря:
— Если когда-нибудь вы пожелаете вернуться, господин Берекия, дом в Лиссабоне всегда ждет вас.
Я схватил его за руку, чтобы успокоиться. Сердце мое выстукивало лишь одно слово: «Родина». Бородки ключей стали врезаться в мою ладонь, судорожно сжатую в кулак, я осторожно развел пальцы и наклонился, чтобы вдохнуть запах старого металла. Нахлынувшие разом воспоминания об извилистых улочках и оливковых деревьях вскружили голову. Волоски на руках и загривке встали дыбом. В моей душе открылась дверца, и в нее вошло видение: я стоял перед железными воротами внутреннего дворика позади нашего старого дома в Альфаме, что близ Лиссабона.
Сквозь арку ворот я видел дядю Авраама, моего духовного наставника, стоящего посреди двора. Облаченный в пунцовый дорожный халат из английской шерсти, он собирал плоды с лимонного дерева, довольно мурлыча что-то себе под нос. Его темная, коричного цвета кожа отливала золотом, словно осененная предзакатным сиянием, а встрепанные, серебристые от седины волосы и густые брови делали его похожим на сказочного волшебника.
Почувствовав мое присутствие, он оборвал песню и, обернувшись с широкой улыбкой, не спеша, вразвалочку, как ходил обычно лишь в синагоге, подошел ближе. Он словно обнимал меня взглядом своих теплых, зеленых, широко распахнутых глаз. На ходу, все так же радостно улыбаясь, он принялся развязывать лиловый пояс халата, позволяя одеянию соскользнуть на серые камни дворика. На нем не осталось больше ничего, кроме талиса, покрывающего плечи. Он подходил все ближе, а его тело начало излучать сияние, столь яркое, что у меня заслезились глаза. Едва первая слеза коснулась уголка моих губ, как он заговорил со мной, называя именем старшего моего брата:
— Мордехай! Наконец-то ты почтил вниманием мои молитвы!
Вокруг лица его нестерпимо сияло ослепительно-белое пламя. Торжественно кивнув, словно только что закончил чтение библейского стиха, он бросил мне лимон. Я поймал его, но вместо фрукта обнаружил в руках потускневшие португальские письмена, переплетенные друг с другом наподобие цепи.
«Nossas andorinhas ainda estdo nas maos do farad, — прочитал я. — Наши ласточки все еще принадлежат фараону». Стоило мне пробежать по ним взглядом во второй раз, как они взмыли в воздух и рассыпались с тихим звоном.
Очнувшись, я обнаружил, что все еще смотрю на ключи. Слезы застилали взор. Дверь за моим видением закрылась.
Лоренцо тряс меня за плечи, на его бледном лице застыло выражение паники. С трудом я смог выговорить несколько слов, чтобы успокоить его.
Чтобы объяснить посетившее меня видение, необходимо истолковать выражение из иврита месират нефеш. Означает оно, естественно, готовность человека к самопожертвованию. А оккультная сила этих слов для каббалистов состоит в том, чтобы быть готовым и сойти в ад ради достижения цели, буде это поможет исцелить агонизирующий мир или изменить предначертанное свыше.
Лишь держа в дрожащей ладони ключи, я впервые начал осознавать суть жертвы дяди Авраама и то, с какой страстью заставляла месират нефеш биться его сердце. И видение мое было его требованием вернуться в Португалию по причине, которая станет очевидна после, для исполнения предназначения, к которому он готовил меня когда-то — предназначения, которому я не следовал, которого не пытался даже понять.
Я начал понимать и то, что возвращение в Лиссабон позволит мне искупить вину за побег от предназначения и принять свой обет месират нефеш. Ведь вернуться значило подвергнуться смертельному риску. Испания корчилась под гнетом инквизиции, а Португалия готова была вот-вот вспыхнуть ее кострами, и это значило, что тихой семейной жизни с женой Летицей и детьми Зули и Ари пришел конец.
Именно о них были мои помыслы, когда я вновь взялся за перо.
Я хочу, чтобы моя семья узнала о причинах моего отъезда и событиях двадцатичетырехлетней давности, вновь всколыхнувших воспоминания. История убийства, навсегда омрачившего нашу жизнь, и охоты за призрачным убийцей слишком длинна и запутана, чтобы передать ее на словах. И я не хочу умолчать даже малейших деталей.
Я пишу и с тем, чтобы изгнать холодок молчания, поселившийся в стенах нашего дома с тех пор как Зули и Ари, сначала дети, а потом и подростки, стали расспрашивать о том, что за напасть заставила меня бежать из Лиссабона, получая от меня неопределенные и сухие ответы. Нелегко приходилось им, когда они узнавали от соседей по общине отвратительные сплетни о собственном отце. Со слезами на глазах, с пальчиками, сжавшимися в побелевшие от ярости кулачки, выслушивали они, как меня называют убийцей и еретиком.
Сколько раз моя жена сносила слухи о том, что в Лиссабоне меня совратила Лилит в обличье кастильской аристократки и что до сих пор живет она в моем сердце?
Убийца, верно. Я признаю, что убил одного человека и заплатил наемному убийце, чтобы покончить с другим. Мои дети, прочтя строки, описывающие те события, сами решат, что думать обо мне. Они уже вполне взрослые для того, чтобы узнать, как все было.
Еретик — вряд ли. А если и так, я готов написать вкратце о том, как именно тень ереси коснулась моей души. Сердце же мое всегда принадлежало моим любимым. Пусть эти строки позволят правде прозвучать бесстрашно, словно зов шофара, провозглашающего начало Рош Хашана. И пусть они помогут мне наконец освободиться ото лжи и той маски, под которой мне приходилось в детстве прятать свою веру. Я надеюсь узнать о себе многое, следуя своим воспоминаниям. Ведь разве не является ключом к самопознанию память, отпущенная свободно воскресить прошлое?
Конечно, вина моя в невежестве и ошибках — и многих еще более тяжких прегрешениях, — что преследовала меня в изгнании в Константинополь, и поныне тяготит меня. Кто-то скажет, что это и есть скрытая причина моего решения. Но, покрывая вощеную овечью кожу квадратными письменами иврита, я понимаю, что меня вдохновляет возможность обратиться сквозь время к тем, кому еще только предстоит появиться на свет — к внукам — моим и моей сестры Синфы. Всем нашим потомкам говорю я: прочитайте эту историю, и вы поймете, почему ваши предки покинули Португалию, вы узнаете, сколь великую жертву принес ради вас мой учитель, что сталось с евреями в Лиссабоне за каких-то шесть лет одержимости христиан. Ради вашего спасения память об этих событиях должна преследовать вас как кучка детишек-попрошаек.
Последовав за мелодией фраз до самого последнего аккорда этой повести, вы поймете, почему никогда не следует преступать границ христианской Европы.
Не сомневайтесь: под покровом простой и, возможно, скучной истории скрываются бритвенно-острые края предостережения. Я убежден в том, что именно во имя вашей безопасности дядя Авраам явился мне и велел вернуться в Португалию. Не напиши я этих строк, позволь памяти и дальше прятаться за стеной молчания, и на меня ляжет вина и за ваши смерти.
Что до таинственных узоров, которые я собираюсь сплести для вас, — мои враги сказали бы, что это попытка изящным кружевом арабесок прикрыть пятна крови, залившей мои руки. Но факты покажут, что это совсем не так. Дядя Авраам подарил мне возможность вновь стать самим собой, и я не разочарую его.
