Поэтому, если что-то в моем скромном повествовании покажется вам запутанным — или даже противоречивым — то лишь потому, что я пытался представить события в их истинном свете, не приукрашивая ни факты, ни самого себя. Евреи — не те простаки, за каких нас держат христиане. А еврей-еретик никогда не одержим так, как об этом кричат наши раввины. Все мы обладаем достаточно широкой и открытой натурой, чтобы загадки и парадоксы мира вызывали в нас интерес.
И последнее, в чем я должен сейчас признаться: я совершенно не понимаю, почему в моем видении дядя Авраам назвал меня именем моего старшего брата Мордехая, и мое невежество угнетает меня. Словно бы в явлении моего учителя заключен какой-то тайный смысл, мне недоступный, подоплека череды смертей, преследовавших нас двадцать четыре года назад. И почему именно теперь дядя явился мне? Мне нужно время, чтобы понять это. Быть может, он предназначил мне пролить свет понимания на все, что случилось когда-то, записав нашу историю. Постигну ли я тонкую связь между прошедшим и настоящим, лишь закончив рукопись? Эта мысль вызывает улыбку и умаляет сомнения. Это так похоже на дядю: заставить день и ночь корпеть над мирским текстом, чтобы под конец явить крошечное зерно сокровенного смысла. А раз так, то я продолжу…
Я со всей семьей прятался в погребе, когда впервые взялся описывать постигшие нас несчастья. Мистика во всей ее сложности тогда только начинала открываться мне. Именно тогда, двадцать четыре года назад, я начал записывать эту историю. И именно с того момента продолжу ее.
Я расскажу о трех событиях прежде, чем приступить к описанию убийства, перевернувшего нашу жизнь: о шествии кающихся грешников, об увечье близкого друга и об аресте члена нашей семьи. Пойми я тогда смысл этих предзнаменований, прочти их, словно поэму, сложенную Ангелом Смерти, и я мог бы спасти многие жизни. Но невежество подвело меня. Возможно, вынеся урок из моих ошибок, вы проживете лучшую жизнь. Да будет вам дарована способность видеть все, как оно есть.
Устройтесь поудобнее в тихой комнате с окнами, выходящими в благоухающий цветами сад, обратившись лицом на восток — в сторону Иерусалима. Откройте свой разум, и пусть трепещущий свет свечей отбрасывает призрачные тени на страницы, когда вы будете переворачивать их.
Брухим коль дмуйей элоа! Благословенны все, в ком Подобие Божие.
Берекия Зарко, Константинополь, шестой день ава, 5290 года (1530 год по христианскому летоисчислению)
Мне было восемь лет, 1494 год по христианскому календарю, когда я прочитал о том, как священные ибисы помогли Моисею пройти через болота Эфиопии, кишевшие змеями. Я нарисовал птиц с клювами в форме косы алыми и черными красками дяди Авраама. Он подошел ко мне проверить, что получилось.
— Серебряные глаза? — удивился он.
— Разве они могли быть иного цвета, когда смотрели на Моисея?
Дядя поцеловал меня в лоб.
— С этого дня ты будешь моим учеником. Я помогу тебе превратить тернии в розы и уберегу от опасностей, подстерегающих на пути познания. Тебе откроются страницы, что станут вратами.
Откуда было мне знать, что однажды я так сильно подведу его?
Представьте себя как бы вне времени. Прошлое и будущее словно меняются местами, и не найти между ними места для себя. Ваше тело, вместилище вашей души, парализовано неизменностью. Именно так я чувствую себя сейчас. Я ясно вижу, где и когда родилось зло: четыре дня назад, двадцать второго нисана, в нашем Judiaria Pequena, Маленьком Еврейском квартале в Альфаме, что близ Лиссабона.
Драгоценный день, словно опал в ожерелье из равных ему опалов-дней чудесного весеннего месяца. Шел пять тысяч двести шестьдесят шестой год новых христиан. Шестнадцатое апреля тысяча пятьсот шестого — для христиан убежденных.
Из мрака раннего утра среды, что застало нас здесь, в подвале, яркий закат пятницы видится мне предвестником, первыми нотами охватившей квартал фуги безумия.
За рваными нотами мелодии, почти стертое из памяти, скрывается лицо того, кого я ищу.
* * *
Этот первый седер Пасхи был душным и сухим, как и все поздние закаты. Уже более одиннадцати недель с неба не пролилось ни капли дождя. Не ожидалось дождя и сегодня.
Зато была чума, при одной мысли о которой ужас охватывал душу. Поветрие длилось со второй недели хешвана — вот уже семь месяцев.
Врачи-недоучки при дворе короля Мануэля решили, что крупный рогатый скот замечательно впитывает из воздуха субстанции, вызывающие болезнь, и потому две сотни перепуганных и ошарашенных коров свободно бродили по улицам города. Сам Мануэль, как и большинство аристократов, не разделил с горожанами их жалкой участи и отбыл из города. А за три недели до этого, в Абрантесе, король издал указ о строительстве двух новых кладбищ за пределами городских стен для еженедельно умирающих жителей.
Разумеется, души умерших уже не могли оценить столь благородного жеста. И вряд ли кто-то торопился проститься с жизнью, чтобы воспользоваться королевской щедростью, на деле бывшей лишь очередным доказательством его бесплодной практичности и трусости. Стало ли это поворотным моментом?
Жизнь с каждым днем все больше походила на болезненный бред. За последние три дня я увидел осла, которому его хозяин вырезал кинжалом глаза. Он лежал на земле, из глазниц хлестала кровь. А еще — девочка лет пяти сбросилась с диким воплем с крыши четырехэтажного домика.
Бедняки, чтобы хоть как-то унять терзающий их голод, ели размоченные льняные нитки.
Мне едва исполнилось двадцать. И я искренне и безоговорочно верил в то, что со мной не случится ничего плохого, ведь этот город был благословен совершенным смыслом Торы.
Для меня все вокруг представало в пугающей, вечной красоте и всепоглощающем ужасе. И даже зрелище грязных ног недавно скончавшихся, торчащих из-под мешковины, и сладковатый запах разлагающейся плоти, исходящий от чумных повозок, внушали скорее благоговейный трепет. Мысли мои обращались к смертности человека и его ничтожности пред Божьим промыслом.
Дядя Авраам единственный из всех совершенно не обращал внимания на тощих проповедников, что шатались по улицам, крича, что Господь оставил Португалию, и через пять недель грядет конец света (который, правда, по их словам, можно было и отложить, стоит лишь пожертвовать им горсть медных монет). Раздраженно хмурясь, говорил он мне:
— Уж не думаешь ли ты, что Господь не подал бы мне знака, реши Он закрыть врата Своего Царства перед людьми?
Отец Карлос, священник и друг нашей семьи, не числился еще среди тех несчастных, кого погребло под собой безумие, охватившее город. Но это, казалось, был лишь вопрос времени.
— Засуха и чума… они есть порождения дьявола! — прошептал он мне в самое ухо, когда мы стояли под сводом арки церкви Святого Петра.
Я привел к нему младшего брата Иуду для наставлений в христианской догме. Мы втроем наблюдали залитую сиянием множества свечей процессию кающихся грешников, хлеставших себя по спинам кожаными бичами, к концам которых были привешены восковые шарики, наполненные свинцом и обсыпанные осколками цветного стекла. Следом шли монахи из лиссабонских монастырей, несущие синие и желтые штандарты с вышитым изображением распятия. Позади — гордые собой мастеровые гильдии в пышных шелковых одеяниях, груженные носилками с изображениями святых.
Собралась толпа зевак, запрудив обе стороны улицы и создав две неровных полосы на фоне пыльных белых фасадов домов до самого собора. Крики «Воды!» и «Пощады!» разносились подобно церковным песнопениям. Все разнообразие населения нашего города можно было отыскать здесь: конюхи и пахари, шлюхи и монашки, нищие и рабы, и даже голубоглазые моряки с севера.
Свора бездомных собак с лаем пронеслась мимо отца Карлоса, Иуды и меня на запад, став странным продолжением этого парада. Священник прикрыл глаза, нервно бормоча молитвы. Я глубоко вдыхал острый запах опасности, разлившейся в воздухе. «Сегодня вечером, — подумалось мне, — среди волн непредсказуемого потока безумия мы спустим на воду запретное судно Пасхи». Верно, наш праздник должен был начаться ровно неделю назад. Но большинство тайных евреев, и в том числе моя семья, отложили Пасху в надежде на то, что им удастся выбраться из затхлых вод христианства, бушующих вокруг.
Грязный, патлатый дровосек, что стоял рядом с нами, неожиданно что есть мочи закричал:
— Господь пошлет нам дождь, когда прольется кровь! Пусть улицы Лиссабона текут реками крови!
Иуда прижался к моим ногам, и я обхватил его за плечи. Отец Карлос прикрыл руками голову, словно защищаясь. Это был тучный мужчина, коренастый, с обрюзгшим бледным лицом, покрытым сеткой лиловатых сосудов из-за постоянного пьянства. Кто-то в толпе принял его слова всерьез, но сам он был безопасен. Он обратил ко мне унылый взгляд и сказал:
