— Ва, Николай Александрович! — воскликнул старец, не удивленно, а обрадованно. — Какой молодец! Я за вас, безбожника, молился, а что приедете — и не надеялся.
— Так я через десять лет зайду, отче? — спросила паломница, поднимаясь.
Нагнувшись, чмокнула отшельника в мясистую руку и ретировалась.
— Ты знаешь, кто это, Иннокентий? — обратился старец к своему помощнику. — Это человек, который однажды дал мне правильный совет, после чего я сделал первый шаг в правильном направлении. Дорога в десять тысяч ли начинается с одного шага — это в Китае так говорят. Знаешь, что такое «ли»?
— Знаю, отче, — ответил ровным голосом очкастый Иннокентий. — Мера длины, равная четырем километрам.
— Всего получается сорок тысяч километров, то есть длина экватора, а стало быть что? Правильно, бесконечность, — назидательно сказал Сысой. — Вот какой бесценный совет дал мне мой друг Николай Александрович Фандорин.
Келейник бросил на Нику благоговейный взгляд и низко поклонился.
Момент был идеальный для того, чтобы завести разговор о деле, но тут в дверь заглянул седовласый скептик.
— Минуточку! Почему этот милиционер пролез без очереди?
Пришлось выйти. Оно и к лучшему: Николас был записан последним перед обеденным перерывом, так что обойдется без посторонних ушей.
Сидел на скамье, ждал, против воли прислушиваясь к разговору.
— Святой отец, у меня беда, — рассказывала женщина жалобно. — Ужасная болезнь, современная медицина бессильна. Болезнь Альцгеймера, слышали? Попросту говоря, старческое слабоумие.
— Знаю, знаю, — прогудел Сысой. — Как у Рональда Рейгана.
— У кого? — удивилась паломница. Муж нервным голосом подсказал:
— Бывший американский президент. Ну, голливудский актер. Помнишь, он в Москву приезжал, мы на прием ходили. Ты еще платье его жены всё разглядывала.
— Нет, забыла…
Последовала пауза, прерываемая сморканием и всхлипами.
— Ой, — вдруг всполошилась женщина. — Извините, отче, я забыла серьги снять! Сюда ведь с бриллиантами наверное нельзя, тут святое место! Сейчас, сейчас сниму!
— Пустяки, — успокоил ее Сысой. — Не такие бриллианты, чтобы от них святости была помеха. Каратика полтора? Нестрашно. Ты, раба Божья, дело говори, а то у меня обед скоро. Плоть нам от Бога дана, ее беречь нужно.
— Спасите меня, отче! Мы все медицинские средства перепробовали! Я по три часа в день кладу эти… ну, перед иконой! Жертвую деньги, много. Уговорила вот мужа, чтобы к вам привез. Про вас чудеса рассказывают! Мне всего шестьдесят лет, отче…
— Шестьдесят четыре, ты забыла, — поправил муж.
— Да-да, извините, шестьдесят четыре! Наследственность плохая — с матерью было то же самое. Ее последние годы были чудовищны! Она пела детские песенки, по телевизору смотрела только мультфильмы про Чебурашку и Винни-Пуха. Я не хочу превращаться в идиотку! Лучше руки на себя наложу, чем буду, как мать!
Фандорин слушал жалобы несчастной и по профессиональной привычке думал, что бы ей посоветовать. Не так-то это было просто, а Сысой вот нисколько не затруднился.
— Руки на себя накладывать нельзя — это грех, — строго сказал он. — Даже и не думай. Жизнь для того Богом и дана, чтобы прожить ее всю, до старости, какая уж кому досталась. А болезнь Альцгеймера — это особенная милость от Господа. В младенчестве у человека душа постепенно просыпается, к телу привыкает, а в старости, наоборот, отвыкает от плоти, ко сну готовится. Да к какому сну-то — который и есть истинное пробуждение. Смотри, как твоей матери повезло. Она и не заметила, как от этой жизни к следующей перешла. И с тобой то же будет. Так что участь твоя легкая, завидная. Чем плохо — мультики смотреть? Вот кому тяжело будет, так это близким твоим, кто тебя любит.
Раздались быстрые шаги. Из кельи вышел седовласый. Лицо у него дрожало, и Николас понял, что этот человек действительно любит свою расфуфыренную старуху. Уж непонятно за что, но любит.
— Пойдем, Зина, — сказал мужчина. — Я тебе говорил — пустая трата времени. Пятьсот километров сюда, столько же обратно. Поедем с тобой в Швейцарию. Я читал, там новое лекарство нашли, «амилдетокс» называется.
Женщина безропотно поднялась и вышла, однако лицо у нее было уже не плаксивое, а задумчивое.
Седовласый же всё не мог успокоиться. Сердито жестикулируя, сказал Сысою:
— Чушь это, святой отец! Капитуляция перед самим собой и перед жизнью. Меня, например, смерть если и возьмет, то на полном скаку — рухну, как из седла! Видали мышцы? — Он задрал рукав кашемирового свитера, показал крепкую, жилистую руку. — Я с сорока лет, когда впервые почувствовал, что молодость уходит, взял себе за правило каждое утро делать часовую зарядку, и чтоб непременно сорок отжиманий. С тех пор каждый год по одному отжиманию прибавляю, назло старости. Сейчас вот делаю шестьдесят шесть, а с первого января перейду на шестьдесят семь. Да еще штангу качаю, в проруби зимой купаюсь. Думаете, легко? Трудно, и с каждым днем все труднее. Когда-нибудь во время зарядки сдохну от разрыва сердца. И очень этим доволен!
Сысой вышел из кельи, сцепил пальцы на большом животе.
— И что тогда с твоей женой будет? Кому она кроме тебя нужна? Кто с ней нянчиться станет, мультики ей крутить? Так что ты, раб Божий, уж полегче с отжиманиями-то. Ну, храни Господь вас обоих.
Перекрестился, поманил пальцем Фандорина: заходи, мол.
Келейнику сказал:
— Иди, Кеша, обедай. И диктофон выключи, не понадобится.
Когда же компаньоны остались вдвоем, Сысой крепко прижал гостя к мягкой груди. Вполголоса спросил:
— Знаете, Николай Александрович, что самое трудное в христианском учении? Любить всех людей одинаково — что ближних, что дальних. С этим у меня пока не очень. Грешен, Господи. — Он покаянно перекрестился. — То есть любить-то всех уже научился, но некоторых пока еще больше, чем прочих. Например, вас. Сядем, поговорим, как раньше, а? Как хорошо, что вы приехали! Тут все приходят мне загадки загадывать, а у меня тоже вопрос есть. Кроме вас кто ответит?
Сели, помолчали. Николас ждал вопроса, Сысой готовился, подбирал слова. Наконец, начал:
— Вы что же думаете, я, как в Бога уверовал, сразу решил в скиту поселиться? И в голове не держал. Со смеху бы помер, если б мне кто такое сказал. Я сначала как хотел? Чтоб зла поменьше делать, а хорошего побольше, только и всего. Чтоб всех людей любить, такого плана у меня не было, честное слово. Я ведь раньше по другому закону жил. Помню, мне старший брат сказал, семилетнему; «Если ты мужчина, не давай себя…» Нет, не могу это слово сказать — отшельник все-таки. Не давай себя познать, если по-библейскому. Сам всех это, познавай. Такой у меня раньше закон был, пока в Бога не поверил. А познать и полюбить — это две очень большие разницы. Оказывается, не нужно никого познавать. Любить нужно! И всё, и больше ничего.
— «All you need is love»? — кивнул Николас. — Во времена моего детства эта песня звучала из каждого радиоприемника. Я, помню, слушал и думал: как свежо, как просто и как верно. Всего-то и нужно, что относиться друг к другу с любовью, как люди этого не понимают? Потом, когда подрос, узнал, что ничего свежего тут нет. Люди всегда делились на тех, кто говорил: люби остальных, даже если они тебе ничего хорошего не сделали, и на тех, кто твердил: не давай себя… И это еще не самое печальное, потому что, когда так говорят, сразу видно, кто хороший, а кто плохой. А сколько в истории было случаев, когда любовь проповедовали злые? И учили всех любви, и заставляли любить насильно, и убивали тех, кто не хочет любить или любит не правильно?
— Э, зачем про этих говорить? — досадливо махнул рукой Сысой. — Какая может быть любовь, если людей не жалеешь? Я вот через жалость пропал. Сначала, чувствую, всех знакомых жалко стало: несчастных, потому что несчастные; счастливых, потому что счастье их когда-нибудь кончится. Дальше — хуже. Бизнесменов, с кем дела вел, жалеть начал. Обвожу их вокруг пальца, делаю, как последних лохов, а прежнего кайфа нет. Жалко. Тогда-то я от менеджмента и отошел, траст создал. Не разориться испугался — жалко стало людей, которые на меня работают. Куда денутся, на что жить будут? И пошло-поехало. Бедных жалко, больных жалко, детей жалко, стариков жалко, жителей Черной Африки жалко… Да не от случая к случаю, а всё время. Тогда и решил: уеду в тихое место, буду жалеть там человечество с утра до вечера, с перерывом только на время сна. Правда, теперь и ночью жалею — такие уж сны снятся. Потом, смотрю, человечества мне мало сделалось. Зверей сильно жалеть начал. Зачем, думаю, мы их режем, шкуры с них сдираем? Грех это. И перестал мясо кушать. А помните, как раньше шашлык, сациви любил? Рыб есть тоже не могу. Как представлю: вот плавают они такие безмолвные, пучеглазые, шевелят своими губами, а сверху их сетью, и на палубу, где им дышать нечем… Бр-р-р!
