Когда оконное стекло тоненько задребезжало во второй раз, а там и в третий, Бестужев окончательно понял, что ему не почудилось. Встал и направился туда. Он давно уже сидел, не зажигая лампы, глаза привыкли к темноте, и до окна он добрался быстро, ловко обходя массивные предметы мебели, очень может быть, помнившие еще Гражданскую войну.
Четвертый камешек дзынькнул о стекло, пока он неуклюже опускал непривычную раму — здесь, в Америке, окна открывались совершенно иначе, нужно было не распахивать створки, а поднять одну либо опустить другую. В лицо пахнуло теплой ночной прохладой, Бестужев увидел взмах руки, посторонился, и вовремя — еще один камушек прожужжал возле его щеки, звонко стукнул по полу.
— Эй! — тихонько окрикнул он. — Что стряслось?
— Мистер Майкл, мистер Майкл! — Джонни приплясывал внизу, судя по сдавленному голосу, с трудом переводил дыхание. — Они появились…
Не раздумывая, Бестужев оперся на подоконник, протиснулся в полуотворенное окно и сиганул вниз с неопасной вышины в пару аршин — после своего дебюта в кинематографе и бурных событий трех отснятых лент он способен был, пожалуй, и не на такие трюки.
— Приехали! Приехали! — возбужденно зашептал Джонни. — Фалмор час назад нанял фургон Кривого Хоба, я прицепился сзади, они меня не заметили по темноте… Доехали до станции. С вечерним нью-йоркским приехали какие-то неприятные типы, четверо, Фалмор с ними пошептался, и они набились в фургон, собрались сюда… Я бежал напрямик, через Мансанитовую Долину… Опередил, ага… Скоро они тут появятся… А вы стрелять будете?
Ласково взявши огольца за ворот, Бестужев сказал насколько мог убедительнее:
— Никто не будет стрелять… Мы что, в фильме? Но ты все равно, старина, скройся отсюда куда-нибудь подальше, ты свое дело и так отлично сделал…
Ладно, — проворчал юный агент и направился прочь — столь быстро и сговорчиво, что Бестужев, вспомнив собственное детство, уже не сомневался, что мальчишка непременно затаится где-нибудь поблизости, чтобы досмотреть этот захватывающий спектакль до конца.
И где прикажете его искать в темноте? Остается надеяться, что и в самом деле обойдется без выстрелов, а значит, и без-шальных пуль. Голдман заверял, что до таких крайностей никогда не доходит, так что будем надеяться…
Бестужев действовал быстро и четко, все было обговорено заранее, еще на закате он предупредил свою гвардию, что нынче с наступлением темноты следует не смыкать глаз и уж тем более, боже упаси, не увлекаться спиртным — а следует, собравшись в номере у кого-нибудь, быть готовыми к любым неожиданностям. Вполне возможно, он встревожился понапрасну, но, если ничего не произойдет, ложную тревогу, как это сплошь и рядом случается, следует по примеру хватких командиров счесть за учения…
Он вернулся в гостиницу, обойдя ее кругом, тихонько поднялся на второй этаж и распахнул дверь одиннадцатого номера. Там горела на столе неяркая лампа, в полуоткрытое окно уплывал папиросный дым, все его воинство, рассевшись на чем придется, прилежно бодрствовало. Потянув носом застоявшийся воздух, Бестужев убедился, что некоторое количество спиртного в его отсутствие все же было употреблено — но в небольшом количестве, так что можно и притвориться, будто ничего не заметил. Хорошему солдату водочный порцион не повредит, он от чарки только справнее становится…
Диспозиция была намечена и обсуждена заранее, так что Бестужеву оставалось лишь отдать парочку кратких команд. Подхватив дубинки, на ходу доставая из карманов кастеты, его бравы ребятушки тихонечко двинулись к выходу — и, выйдя из гостиницы, рассыпались в разные стороны.
Сам Бестужев укрылся в дальнем углу веранды, в совершеннейшей темноте. Откуда прекрасно был виден расположенный неподалеку бывший каретный сарай, приспособленный сейчас под хранилище габаритного багажа постояльцев. Именно там и держали киноаппарат, коробки С отснятой и чистой пока что пленкой, а также прочие громоздкие принадлежности наподобие ящиков с гримом, сценическими костюмами и прочим необходимым. На ночь кладовая запиралась на замок — но в наше время найдется масса предприимчивых людей, для которых замки являются вовсе уж шутейным препятствием…
Часовой, здоровенный немец Готлиб, был на посту — и свое присутствие демонстрировал, обормот, чересчур уж явственно: Бестужев увидел во мраке, меж стеной гостиницы и вторым сараем, малиново рдевший огонек папироски. Беда с этими штатскими, они и представления не имеют, сколь жутким прегрешением для часового становится курение на посту…
Нашарив под ногами деревяшку, Бестужев запустил ее в темноту, примерившись так, чтобы не угодить разгильдяю по лбу, тихонько, но явственно прошипело сквозь зубы ругательство, коему научился еще в Левенбурге. Огонек, на миг разбрызнувшись искрами, торопливо погас — сообразил, дубина стоеросовая, что некому тут быть, кроме придирчивого начальства…
Опустив руку, он коснулся торчавшей из открытой ковбойской кобуры рукоятки револьвера. Револьвер был заряжен бутафорскими холостыми патронами, производившими оглушительный грохот и дававшими изрядное количество дыма, но не способными принести никакого урона. Он и тем двум из своих орлов, у кого имелись револьверы, настрого велел зарядить их бутафорией, и лично за этим проследил, выполнен ли приказ. Ни к чему устраивать тут смертоубийство, чтобы потом объясняться с полицией — Голдман заверяет, что подобные нападения происходят без огнестрельного оружия и вовсе не ставят целью попотчевать кого-то пулей. А значит, целью будут не люди, а аппараты, пленка и прочие причиндалы, без которых киноэкспедиция как без рук — а если вспомнить про отснятые фильмы, представляющие собой не малый капиталец, залог будущего процветания кинофабрики «Голдман и Мейер»…
Он замер, прислушался. Никакого сомнения, поблизости раздавались осторожные шаги людей, стремившихся остаться незамеченными — ничего общего с громкой уверенной (или неуверенной по причине спиртного) поступью припозднившихся горожан, которым нет смысла таиться у себя дома…
Справа, на фоне звездного неба, в пустом пространстве меж гостиничными постройками и соседним домом, показались черные силуэты. Один в котелке, один в шляпе (не широкополой, обычной городской), двое в нахлобученных на нос кепи. Сзади маячил еще и пятый, двигавшийся гораздо суетливее, даже опасливее. Теперь и последние сомнения рассеялись — Фалмор, чернильная душа, шкура продажная…
Семенивший замыкающим бухгалтер ухватил за рукав шагавшего перед ним здоровяка, зашептал что-то. Они перебросились несколькими словами, но Бестужев ничего не понял. Впрочем, достаточно было интонации — которая и здесь немногим отличается от европейской. Есть уверенность, что Фалмор, откровенно робея, пытается отвертеться от дальнейшего участия в ночном налете, бормоча что-то вроде того, что свою часть уговора он выполнил (обычно такие слабые душонки нечто в этом роде и ноют). Здоровяк отвечал уверенно, с явной насмешкой. В конце концов бухгалтер с видимым облегчением затрусил назад, скрылся за углом, явно намереваясь вернуться к себе в номер и притвориться, будто он тут ни при чем. Четверо, чуть постояв и не усмотрев, не услышав ничего подозрительного в окружающей ночной тиши, направились к кладовой.
Негромкий стук, звяканье — словно стекло стукнуло о железо. Незваные гости всей оравой подошли к двери, слышно было, как они пробуют замок. Едва слышный скрип железа, и замок открылся, остался у кого-то в руках: ага, Бестужев именно такое и предполагал в своем пессимистическом взгляде на род человеческий… А вот внутрь их, пожалуй что, допускать и не следует, могут успеть напортить…
Они, в прочем, и не собирались входить — тихонечко распахнули одну из створок двери, завозились непонятно. Потянув носом воздух, Бестужев уловил явственный запашок керосина, послышалось тихое бульканье… Черт побери! они со свойственным американцам размахом не собираются мелочиться и здесь — намерены подпалить всю кладовую… Ну да, один направился вдоль стены, все дальше отходя от двери, согнувшись, судя по движениям, плескал на доски керосином из цилиндрической банки с узким горлышком… Все!
Вскочив на ноги, Бестужев сунул в рот два пальца, испустил лихой разбойничий посвист, Возле двери послышалось чье-то удивленное оханье, и миг спустя стало очень шумно: со всех сторон, подбадривая друг друга некием подобием индейского боевого клича, размахивая дубинами и яростно ругаясь, сбегалось бестужевское воинство.
И грянул бой, Полтавский бой!
Молодецкое кряканье, глухие удары дубин и следовавшие за ними крики боли, придушенная ругань, пронзительный вопль, чертовски напоминающий крик кота, которому нечаянно прищемили хвост дверью… Хриплые проклятия, смачные шлепки метко попавших по физиономиям кулаков… Ну словно в России перед кабаком в престольный праздник!
