же я его мог бросить? Да и не по-товарищески это.
– Вот это мне и непонятно, – сказала она, и на несколько секунд лицо у нее стало по-настоящему растерянным, что без всяких слов говорило о том, что девушка действительно находится в состоянии полного недоумения. – Зачем тебе, молодому, полному здоровья… и симпатичному парню нужно было рисковать своей жизнью ради мужика, который тебя же при первой опасности предаст? Даже не почешется. Неужели его никчемная жизнь для тебя дороже своей? Ни за что не поверю. Ну, так что было причиной?
Илья как-то неопределенно пожал плечами, как будто и сам был несказанно удивлен своим поступком. Он поднялся с чурбака, положив на свое место недоделанную модель самолета, задумчиво почесал обросший русыми волосами затылок, ощущая подушечками пальцев бугристый шрам от удара кастетом, совершенным этим недоумком Лиходеем, и неожиданно для Норы выпалил, желая посмотреть на ее реакцию:
– А черт его знает! Если честно.
– Так не бывает, – разочарованно протянула девушка. – Причина всегда имеется. Я бы, например, так не смогла… По мне пускай хоть десяток, хоть сотня человек погибнет… – внезапно забормотала она, как ненормальная, полыхая на Илью глазами, полными отчаяния и скорби: нижнее веко у нее нервно подергивалось, словно от тика, длинные пальцы мелко дрожали, да и сама вдруг от охватившего ее непонятного возбуждения стала заметно дергать головой, грудь от участившегося дыхания высоко вздымалась, тело ходило ходуном, – мне ни на столечко не жалко. – Она на мизинце отмерила ногтем большого пальца крошечный кусочек, наглядно показывая, насколько ей не жалко всех этих проклятых людишек.
«Чего это она вдруг так разошлась, что не может себя контролировать? – с недоумением подумал Илья, одновременно с опаской и жалостью наблюдая за ее сумбурными жестами. – Ишь как колошматит».
– Мне моя жизнь дороже, – продолжала исповедоваться Ноябрина, находясь словно в горячечном бреду. – А то что ж получается? Я, значит, умру, а эти ушлепки все так же будут радоваться жизни? Видеть новые рассветы и закаты, рожать своих недоносков и так до старости. Неправильно это! – воскликнула она трагическим голосом. – Не бывать этому! Умри ты сегодня, а я завтра!
«Оно и неудивительно, – невесело хмыкнул про себя Илья. – С кем поведешься, от того и наберешься. Старо как мир».
Глядя, что она расходится все больше и больше и может своим неадекватным поведением напугать мальчишку, который должен вот-вот вернуться, Илья грубо посоветовал:
– Ты это… обороты сбавь… Ты все же девушка, – последние слова он сказал уже более мягким голосом, не желая дальше выслушивать ее ахинею, – к тому же очень красивая.
Ноябрина, по всему видно, не ожидала от парня подобной реакции, потому что на полуслове запнулась, смешалась, гордо вскинула голову, как норовистый конь, раздувая ноздри и глядя на него расширенными глазами, которые постепенно приобретали осмысленное выражение. Потом как-то быстро поникла, повернулась и опустошенная пошла в дом, слегка покачиваясь на ослабевших от пережитого волнения худых ногах, забыв про рыбу, очищенную, но еще не потрошенную.
– Просто мне по-человечески стало его жалко! – крикнул вслед Илья Журавлев, чтобы поставить в произошедшем между ними, очевидно, для нее очень важном разговоре, жирную точку, стараясь быть перед девушкой хоть в этом откровенным. – По-другому я поступить не мог!
Она, не оглядываясь, отмахнулась от него рукой, вошла в дом и плотно притворила за собой дверь.
«Обиделась, – подумал Илья. – Ну и бог с ней. Тоже мне… барыня.
Из сарая с радостным криком «Ура-а!» выскочил Шкет, размахивая над головой ржавой консервной банкой. Он вихрем пересек двор. От стремительного бега на спине у него пузырем надулась голубая выцветшая рубаха.
– Братуха, – заорал он, подбегая со счастливым лицом, – вот она, родненькая!
Шкет с ходу сунул банку в руки опешившему Илье, а сам поспешно схватил с чурбака самолет, с жадным любопытством рассматривая свое лицо у летчика.
– Это я? – спросил он, задыхаясь от охватившего его восторга. – Ну скажи, Илья, это я?
– Ты, – не разочаровал его Илья и по-отечески ласково потрепал мальчишку по вихрастой теплой голове, волнительно пахнущей солнцем, пылью и еще чем-то неуловимо тончайшим, бередившим душу, неведомо какими путями добравшимся сюда из его далекого детства, напомнив ему о родной деревне. – Конечно, ты. Кто ж еще.
– Здо-ро-во! – протянул Шкет, от восхищения затаив дыхание, не в силах расстаться с самолетом. Еще раз как следует оглядев самолет со всех сторон, он с неохотой вернул его Илье. – Доделывай быстрее. Уж больно мне хочется в летчика поиграть.
– Терпение, брат, и еще раз терпение, – улыбнулся Илья, очень довольный, что его подарок пришелся по душе мальчишке, который в силу малолетнего возраста ничего хорошего в своей жизни повидать еще так и не успел. – К завтрашнему утру будет готов.
– Ты не отвлекайся, – посоветовал Шкет, не отводя жадного взгляда от самолета в его руках. – Не балаболь много…
Он опять присел на корточки возле березового чурбака, на котором вновь разместился Илья. То и дело шумно шмыгая носом, время от времени вытирая ладонью мокрые капли под носом, Шкет с глубоким почтением стал наблюдать, как Илья умело вырезает тупыми ржавыми ножницами полоску от консервной банки для подкрылков.
Ноябрина, по всему видно, действительно обиделась очень сильно на своего жильца, на то, как он без капли сочувствия отнесся к ее невольной исповеди, поэтому пока Илья находился во дворе, так из дома и не вышла. Собственно, ему и находиться-то во дворе пришлось недолго, так как буквально через полчаса – Илья еще не успел прикрепить к шасси готовые подкрылки – явился собственной персоной Веретено. На этот раз он был без своего верного дружка Лиходея, сопровождавшего его повсюду. Лиходей, видно, был так зол на Илью, что не хотел его видеть.
Хотя, если разобраться по-честному, то, что между ними вчера произошло, было справедливо: несколько недель назад Лиходей его по голове кастетом уделал, Илья его, в свою очередь, ребром ладони в основание шеи. Парни поквитались, счет ничейный 1:1, чего ж теперь друг на друга зуб держать.
* * *
– Мое почтение, господа хорошие! – еще от калитки жизнерадостно заорал Веретено, небрежным жестом смахнул с затылка кепку, ловко поймал ее за козырек и проделал нечто похожее на реверанс. – Прошу любить и жаловать!
По
