— «Перед казнью!».
А Платон успел вставить своё:
— «Перед дефлорацией!».
Тогда же Платон решил всё же раскрутить угрюмого Гудина.
— «Ванёк! Тебя Надька имеет, как Сивку-бурку!».
Тот удивился и хотел что-то сказать, но Платон опередил:
— «Нет! Скорее всего, меня!».
— «Вот, правильно!» — обрадовался Иван Гаврилович.
Однако на следующий день вопрос повторился.
— «А вот и Сивка-бурка прискакала!» — обрадовал всех Платон появлением Гудина.
— «Какая я тебе Сивка-бурка!» — возмутился входящий.
— «А, да! Извини меня, я забыл! Ты же у нас конь! Сивый мерин!» — не унимался Платон.
— «Какой я тебе Сивый?» — снова возник обиженный.
В этот миг засмеялся и Алексей, влезая в полемику старцев:
— «Нет, ты у нас только лишь Мерин!».
А Платон тут же снова добавил своё:
— «Так он ещё не сивый, а сизый! Если посмотреть на него!».
— «Сизый голубочек»!» — не удержалась теперь и Надежда.
— «Ты помнишь, как у Александра Сергеевича про Сивку-бурку? Нет?! Не помнишь?! Напомню!» — снова взял слово Платон, пытаясь разговорить, от обиды на весь коллектив, замолчавшего Гудина.
И Платон начал:
— «Сивка-бурка! Вечно ты, как урка! Встань перед едой…».
— «Ха-ха-ха! Такого у Пушкина нет!» — снова влезла Надежда, демонстрируя всем свою эрудицию.
— «А я разве тебе сказал, что цитирую Пушкина?!» — ответил Платон, подразумевая своего друга Александра Александрова.
Оставшись как-то наедине с Алексеем, Платон сравнил себя и Гудина:
— «Так сравни меня и его! У меня высший космический кругозор, или взгляд из Космоса на Землю! А он дальше чужого ануса ничего не видел, не нюхал!».
Но чаще о старце пеклась Надежда Сергеевна. Когда она предложила Платону Петровичу поговорить об Иване Гавриловиче, тот ответил:
— «Нет! Обсуждается всегда ведь нечто! А это ведь ничто! И что тут тогда обсуждать-то? Нечего!».
Позже Надежда спросила Платона:
— «А чего это ты так ругаешь Гудина и посылаешь?!».
— «Надь, ну представь себе! Он хочет меня представить рабочим, чернорабочим. Вот я его по рабочему и послал. Причём исключительно в ответ на его провокацию. Я же никогда первым не начинаю! Мне эти склоки дипломированного ЧМО на хер не нужны!».
И вскоре Платон разразился гневным стихотворением про Гудина:
«Змей — Гаврилыч»
Привыкший к запаху урины,
И перст, измазавши в говне,
Хоть в мыслях его много тины,
Неравнодушен он ко мне.
А я ему в ответ, злодею,
Поэму целую создал.
Так надо Гудину — халдею!
Его и змеем обозвал:
«Змей — Гаврилыч многоглавый
Ползает, но не летает.
В разговорах всегда бравый.
Только людям жить мешает.
Изогнулся «Пёстрой лентой»
В ненависти ко мне лютой.
Может, даже эвольвентой?
Иль, скорее, эволютой!
Он из пасти извергает
Не огонь, а хамство, тупость.
Ими он всех отравляет,
Превращая мудрость в глупость.
Может больно не ужалит?
Не смертельно, не опасно?!
Или вовсе он отвалит?
Ты так думаешь напрасно!
Хоть срубай ему все бошки
За обидные словечки.
Хоть ломай кривые рожки,
Изгибая их в колечки.
Хоть выдёргивай все жала…
Этим дело не поправишь.
Всё равно всё это мало.
Так злодея не исправишь.
Вырастают снова бошки.
Отрастают снова жала.
Как у чёрта растут рожки,
Словно Ёжка их рожала?!
Всё равно в нём столько яда!
Что посыл мой не напрасен.
Удавить бы надо гада.
Но не так уж он опасен.
Кто не знает горлопана?
Его речь ведь ядовита!
И Вы слушаете хама,
Пока совесть не привита.
Вот и вся о нём поэмка.
Он большого не достоин.
Это что, для Вас новинка?
Хоть такого удостоен!».
Я всегда всем готов подтвердить:
До высокого он не дорос.
Любит он всем всегда навредить.
В этом гадов он всех перерос.
И всегда, чтоб себя обелить,
Опираясь на маленький хвост,
Он готов всем повсюду «шиздить»,
Встав на лапы почти во весь рост.
В последний рабочий день лета Платон задал Гудину совершенно безобидный вопрос по работе. Тот ответил ему что-то короткое и нехорошее.
— «Пип, твою мать!» — возмутился в ответ Платон, но на этот раз, контролируя свой язык.
Опять, двадцать пять! До Платона, наконец, дошло, что постоянно пикируясь с Гаврилычем, он теряет своё лицо, нарушает свои же жизненные принципы. И тогда он решил просто заставить себя не разговаривать с ним больше, и вообще его не замечать.
Закончилась последняя рабочая неделя лета, а за ней и заключительные его выходные, ничем особым не запомнившиеся Платону, кроме своей формальной заключительности.
Ксения в субботу распрощалась с дачей, так как в понедельник ей предстояло приступать к работе. Платон же остался на ней пожить с кошками, пока позволяла погода.
Закончилось странное лето, но начиналась, с надеждой ожидаемая Платоном, осень.
Хоть осень високосного года и началась с понедельника, и с одного неприятного события, но в целом оставила в памяти Платона весьма приятное впечатление.
Первого сентября ему, наконец, позвонила, вернувшаяся с дачи к внуку, пропавшая было его больничная знакомая Аврора Ивановна. Платон сообщил ей, где она может получить свои многострадальные очки. Пенсионерка поблагодарила его за внимание и пожелала писателю творческих успехов.
А Платон, в свою очередь, обрадовал её, что она уже фигурирует в его романе, вызвав новую порцию благодарности с её стороны.
Аврора Ивановна обратила внимание автора, что всегда будет к его услугам, пусть он ей звонит. На том они и распрощались.
После отпуска и больницы Платон жил на даче, и по утрам ездил на работу сначала на электричке до Казанского вокзала, потом на метро до «Курской», а далее пешком по улице Воронцово поле.
Поднимаясь по ней сначала вверх от Садового кольца, Платон поймал себя на том, что идёт слишком быстро.
И он подумал: Зачем? Ради чего? На работу надо не идти, а гулять!
И бывший скороход сбавил темп, наслаждаясь лёгкой прохладой тёплого, сентябрьского утра. Его широкие шаги давно уже не подкреплялись скоростью перемещения ног. И он заметил, что многие из молодёжи, даже имея короткие ноги, стали частенько обгонять его.
И тогда Платон решил, что пора завязывать с ежедневными и ежечасными соревнованиями, кончать с обгонами.
Пусть меня обгоняют! Мне спешить некуда! — подвёл он итог своим мыслям.
Но появились новые.
Дни после больницы шли, а электрик Михаил, которому Платон ещё в начале мая дал почитать свои первые части прозы, всё не объявлялся.
Когда же он отдаст мне мои труды?! Распиздяй, этот Михаил! — молча, но экспансивно, сам себя вопрошал писатель.
Целое лето тот продержал самые маленькие части его романа, заставив автора поволноваться и даже уже и понервничать.
И только после напоминания звонком его руководству, тот пулей прилетел к Платону, возвращая две части романа и принося свои извинения с благодарностью.
И тогда Платон решил, что с этих пор больше не будет давать читать свои произведения чужим, малознакомым людям, дабы не переживать и не строить в уме различные способы возврата своих трудов.
А у тех, кому он всё же даст почитать, надо записывать хотя бы номер телефона, а то и паспортные данные. Но лучше совсем незнакомым людям вообще впредь ничего не давать читать своего.
Самые первые дни сентября выдались тёплыми и солнечными.
Платон, живя на даче с кошками, каждый вечер возвращался к ним с работы. И всё было бы ничего, но медленно и верно умирала старшая кошка Юлька — мать всех остальных.
