лучше за это время десяток ангельских крыльев на церковной решетке откую. Но кузниц на Болоте много, в них и гвоздильщики сыщутся. Можа чем пособят. А ты, малец, не стой бездельником! Натаскал воды, таперича на огонь дуй. Работа сама себя не выправит!
Кузнец умылся из бочки, в которой студил прутья и подбросил в горнило угля. В движениях его не было ничего демонстративного, не сквозил вызывающий намек, но Мармеладов понял: разговор окончен. Человеку надо работать, детей кормить, в том числе и нерадивого племянника Афанасия, а тары-бары на пустом месте разводить некогда.
XIX
С другими мастерами не везло. Сунулся к одному – черкесу со сросшимися бровями, – тот жестами показал: по-русски не понимаю. Может, прикинулся, чтобы не отвлекаться на досужего незнакомца. Второй – седой старик, – флегматично выбивал насечки на жиковине [70]. На вопросы посетителя головы не поднял, вероятно, давно уж оглох от постоянного железного звона. Третий – широкоплечий башкирец, – гнул дверные ручки из тонких медных полосок. Он удостоил гвоздь беглым взглядом и сплюнул на земляной пол.
– Спроси Тимофея-Подковщика, да? Он у нас зур осьта… Э-э-э, большой специялист, да?
Давно подмечено: если ищешь табакерку среди вещей в гардеробе, то она найдется в самом последнем кармане. Это удивительное по своей подлости явление никто объяснить не может. Мармеладов обошел ровным счетом двадцать три кузницы, – и лишь в самом конце ему указали на молодого крепыша в кожаном фартухе. Бороды юноша не носил, оттого смотрелся скорее шустрым подай-принеси, чем опытным ковалем.
– Слышь, парень, а старшой выйдет? – пожилой извозчик, тот самый, уже встреченный сыщиком, тоже забеспокоился.
– Дык я и есть старшой! – хохотнул Тимофей, широко открывая щербатый рот. – Не боись, я в кузне вырос. Отец повесил люльку поближе к мехам, чтобы огонь раздувать да меня, заодно, укачивать. С малолетства ремеслу учил. В прошлом годе преставился, семейное дело мне перешло.
Приговаривает, а сам уже лошадку к станку ведет.
– Хромает давно?
Старик пожевал губы, все еще недоверчиво.
– Почитай, недели две. Вишь, припадает на заднюю? Ковыляет, на рысь не идет. Я разумею, уж отбегалась. Пора на покой.
– На покой али на убой?
– Ах, басалай [71]! Да мы с ней… Без малого пятнадцать лет… В любую погоду! Купил новенький калибер, его тягать полегче, чем наши прежние дрожки. А ты, охальник, брешешь: на убой! – кучер задохнулся от возмущения и схватился за кнутовище. – Развязывай ремни! К другому кузнецу пойду!
Подковщика не смутила гневная отповедь.
– Тише, борода. Тише. Кобыленка от твоих воплей тревожится. Уж и ноздри раздула. Ништо, я словечко волшебное знаю, от которого смирно встают, – он шепнул в мохнатое ухо, каурка перестала взбрыкивать. – Итак, душа-человек, животина тебе дорога?
– Ну, дорога…
– Возок ей полегче купил?
– Ну, купил…
– Пошто тогда денег на подковы жалеешь?!
Седобородый опешил и выпучил глаза.
– Ч-че-е-егой?!
– Тогой! Сам погляди, – Тимофей присел, вывернул ногу лошади, нежно, та даже не фыркнула, и зажал между своих коленей. – Вишь, эта железка стоптанная, гнутая, не один раз уже слетала. Ухналь [72] кривой, он в копыте вбок и загнулся. Из-за этого внутрех гниль пошла. Отсель хромота. Пожадничал! А со свежей подковой забегает твоя каурка, как озорная двухлетка.
Извозчик помолчал секунду, соображая, и вдруг обрушился с матюгами на какого-то Микитку. Ругался долго и смачно. У московских возниц прежде считалось особым шиком проехать всю Тверскую от Благородного пансиона [73] до Триумфальной площади, выкрикивая бранные слова и ни разу не повторяясь. Хотя дворянский институт уже давно закрыли и арку перенесли на другое место, привычка витиевато материться осталась.
Вскоре из общего тумана стали выступать подробности.
– Месяц назад скрючило спину, ажно работать мочи нет. Тут подкова отваливаться начала. Я и попросил знакомца Микитку, свести до кузнеца. Денег дал. А этот, – чтоб его в аду на вертеле жарили! – пропил, поди.
Мастер одобрительно цокал языком от самых забористых словечек, а руки его непрестанно двигались. Ухватили из кармашка на фартухе дикого вида щипцы с рукоятками, изогнутыми в разные стороны. Сковырнули старую подкову. Выскребли копыто тонким ножом. Прошлись рашпилем, выравнивая поверхность. Приладили новую, блестящую. Дотянулись к молотку…
Старик отлаялся, а кобыла уже гарцевала: неудобства больше не чувствовалось, от этой радости Каурка и впрямь помолодела. Довольный клиент распустил кошель и набрал горсть монет. Добавил еще одну – заместо извинений, а то с первого взгляда непонимание случилось…
Кузнец ссыпал деньги в оттопыренный карман и повернулся к сыщику, который наблюдал в отдалении.
– А вы тот сумасшедший барин, повсюду рыскающий со странным гвоздем?
Мармеладов поклонился, не скрывая улыбки.
– Предупредили?
– Да уж три постреленка прибегали: «Тикай, Тимоха, ищут тебя!» – засверкала веселая щербинка меж передними зубами.
– Чего же не сбежал?
– Живу честно, бояться мне некого. Какой резон прятаться? Интересно стало.
Сыщик отметил, как ловко кузнец пересыпает свою речь словами, угодными собеседнику. Кучеру швырял «пошто» да «ништо», а образованному барину «резоны» выстелил. Ко всякому подход имеет и любознателен сверх меры – вцепился в гвоздь обеими руками, крутил-вертел, разглядывал, подставляя под солнечные лучи.
– Не нашенский. Наши кузнецы троетесы подгоняют под стандарт в два с половиной вершка [74], больше не требуется. Разве что в корабельную обшивку, но это уж скорее возьмут шпигорь [75] в треть аршина [76], – Тимофей раздвинул ладони, так обычно хвастают пойманной рыбой. – А этот явно длиннее стандарта, да и толщиной с мизинец. Опять же, под шляпкой насечки круговые, на кольца похожие. Означают тройную закалку. В России, прямо скажем, в таких нет нужды. У нас чаще мягкое дерево в работу идет. А в Германии и Голландии мастера предпочитают твердые породы, бук или граб, с красным деревом возятся. Им гиганты пригождаются.
– Для чего?
– Мало ли. Балки под
