— А после его смерти кто-то появлялся в его камере? — спросил Руперт.
— Да, какие-то люди. Я поначалу подумал, что это со следственного отдела или местные солдаты, но потом понял — это были другие люди. И они не относились к органам правопорядка.
— Почему вы так решили?
— Они подходили ко мне. И в грубой форме расспрашивали о том, что я видел, наблюдая за заключенным в шестой камере. Ведь не увидеть было невозможно. Я сказал, что там было тихо всю ночь. А сам я спал. Расспрашивали о директоре. Но я не дурак и ничего им не сказал. О директоре я узнал позже. Я подслушал разговор двух дежурных. Он исчез сразу после казни Германа Кухта, и никто не знал, где он находится, словно в воду канул. А когда меня перевели в общую камеру, так как заменили расстрел на пожизненное, то я узнал о том, что в тюрьме появился новый директор.
— Вы сказали, что всю ночь перед казнью спали.
— Разумеется, нет. Это я им сказал, чтобы больше не тревожили меня. Видели вы их лица, просто жуть. Таким ничего не стоит убить, кого угодно, заплатили бы, и этого им было достаточно. Жуткие люди. Теперь все улеглось после его смерти…
— Вы говорили на счет дневника что-то, — напомнил Руперт.
— Дневник. Да, дневник, — размышлял сам с собой заключенный.
— Мне показалось, что вы знаете, где он. Вы можете рассказать мне о нем?
— Я могу вам лишь показать его, — тихо, почти шепотом ответил Остапов.
— Не понял, как это показать? Если можно показать, значит, и взять. Я хотел бы купить его.
— Это невозможно, — ответил Остапов. — И деньги здесь не играют роли. К тому же вы мне уже заплатили достаточно. Я видел, что это были все ваши деньги, — он прищурил глаза и хитро посмотрел на Руперта. — Второй встречи у нас не будет, чтобы не вызывать подозрения. И вы не болтайте. Это и в ваших интересах.
— Это понятно, — тихо сказал Руперт, — но я не понимаю, где же может быть дневник? Вы что, носите его в штанах, как и деньги.
— Нет, все иначе. Они не догадались, когда обыскивали мою камеру, дюйм за дюймом. Вряд ли кто-то лучше этих спецов мог сделать это. И ничего они не нашли, и не найдут. Если, конечно…
— Если что? — спросил Руперт, затаив дыхание.
— Герман обманул их всех. Единственно, что мне непонятно, это зачем он это сделал. Я ведь его просил лишь о помощи.
— Какой помощи, вы не говорили об этом? — спросил Руперт.
— В ту ночь, перед его казнью, когда он завершил свою работу — он что-то рисовал, в этом я не сомневаюсь, он имел около часа перед рассветом. Я знал, что его казнят, но надеялся, что меня Бог милует. Если бы я знал, какая жизнь мне уготована теперь, то я бы отказался от жизни и вместе с Германом пошел на казнь. Я прильнул к решетке и обратился к Герману с просьбой, помочь мне. Я хотел, чтобы он помолился за меня, отпустил мои грехи перед Богом. Я знал, что Герман был монахом какого-то монастыря, а значит, может помолиться за меня. Он ведь лучше это сделает, чем я.
— И что же, он согласился?
— Да. Я не ожидал от него этого. Но он согласился. На моих глазах выступили слезы от радости. Я никогда так не плакал. Он сказал мне, чтобы я вспомнил о тех, чьи жизни взял. Думал лишь о хорошем, и просил прощения не у Бога, а у тех людей, которых лишил жизни. Тогда я стал на колени, закрыл, полные слез, глаза, и начал вспоминать о своей дорогой жене, ведь я любил ее. Почему она так со мной… Я знал, что этот брак по расчету. Я ведь был богат, а она нет, но у нее было то, чего я хотел. Она была молода, свежа и проста. О, как наивны эти юные создания. Она влюбилась в меня — так мне показалось, но это было не так. Я делал ее счастливой, так мне казалось. И дня не проходило, как я дарил ей новый подарок. Я думал, что я самый счастливый человек на свете. Потом произошел кризис в стране. Экономика рухнула, и мой бизнес пошел вниз. Я прогорел. Подарки мои прекратились, и я увидел, какой она может стать. Когда я приходил, она молчала. Я знал, что она привыкла к моим ласкам и подаркам, но… Я взял ее из деревни, перевез в город, снабдил ее всем, о чем может только мечтать девушка из глубинки. У нее была машина, квартиру я перевел на ее имя. Но, увы… Я видел, что она отдаляется от меня. Тогда я решил воспитывать ее, точнее обучать всему: но вместо понимания встречал лишь неодобрительный взгляд. Потом в этом взгляде появилось нечто злобное и хитрое. И тогда я понял, она меня обманывала. Я не знаю, когда все это началось. Она попросила, чтобы я вызвал ее родителей к нам. Чтобы они пожили у нас некоторое время. Размеры квартиры позволяли, и я согласился. Мы выделили ее отцу и матери комнату. Так мы стали жить вместе. Начались скандалы. Она куда-то пропадала. Я устроил ее в университет на экономический факультет, чтобы она получила образование. Ведь ей было всего восемнадцать. И вот тогда я заметил за ней какую-то подозрительную веселость. Я не мог понять, откуда она. Ведь все вокруг было скверно и плохо: денег не было, я искал новую работу… А она являлась после занятий, словно побывала на каком-то балу. Мы едва сводили концы с концами. Мне нужно было кормить себя, ее, да еще оплачивать ее обучение в университете. Спустя полгода у меня появились сомнения, и я начал тайно следить за ней. Да, она встречалась, и мои подозрения не были напрасны. Я понимал, что я стар для нее, ведь мне сорок пять, а ей всего было девятнадцать. Я долго думал и решил разойтись мирно. Я вызвал ее на беседу. Но мира не произошло, напротив… Она стала вышвыривать мои вещи из шкафа. Они летели сначала на пол, потом в общий коридор. Я был в гневе, моли глаза горели, а душа сжималась в чудовищной судороге. Сбросил со шкафа всю ее косметику, вниз летели случайно зацепленные вазы, чашки, дорогие ей. Я не помню как, потому что был в гневе, но она оказалась на полу. Такая юная, нежная, легкая, свежая. И тут появились они. Ее родители. Я уже не помню всех деталей. Об этом может лучше меня рассказать мой следователь. Он почти всю картину описал в суде, все по-секундно расписал. Наверное, все так и было, я не помню, но он не знал, ничего не сказал о моих чувствах и переживаниях в тот момент. Я убил их всех троих. Они лежали бездыханными и глядели вверх, будто наблюдали за своими уходящими на небеса душами. Приехала полиция, ее вызвали соседи, а я все стоял на коленях, рыдая над ее телом. Тела их еще не остыли, когда меня уводили в наручниках.
Я жалею? Да, это так. Я и тогда жалел, что все так получилось. Я ведь не этого хотел. Я простил ее измену, предательство. Ведь она была такая легкомысленная и славная. Я до сих пор вспоминаю и люблю ее. Она навсегда останется со мной в моем сердце, и покинет его, когда я покину это здание.
Теперь я подхожу к самому интересному в моем рассказе, — сказал Остапов. В коридоре послышались шаги. Менялись часовые. Он начал говорить еще тише. — Так я стоял на коленях перед решеткой, и вспоминал, со слезами на глазах и болью в сердце, весь прошедший год. Я думал лишь о хорошем, как он сказал. Я простил ее и ее родителей. И тут до моих ушей донеслось еле заметное шептание. Я понял, это он начал читать молитву в мою защиту. Вероятно, он просил у Господа, чтобы тот смиловался надо мной, и простил мой тяжкий грех. Я принял это тихое, и едва слышное бормотание к самому сердцу, и почувствовал огонь в нем. Жар был внутри меня, потом этот огонь спал и куда-то отошел назад, там и остался. Моя спина, она словно горела, колола во многих местах. Но это не было очень больно. Я принял эту боль за наказание, которое мне следовало пройти, чтобы заслужить прощение и очиститься, словно я нахожусь в святом месте. Я говорил себе, что более никогда так не поступлю, и это правда. Я изменился с тех пор. Я верю людям, даже тем, которые не заслуживают этого. Это потом, я узнал, что Герман делал когда-то в юности свои татуировки заключенным.
— Татуировки? — спросил Руперт.
— Да, татуировки. Этот жар и покалывание было не просто так. Это какое-то волшебство. Он оставил на моем теле татуировку. Я не понял, как он мог это сделать, сидя в своей камере, ведь нас разделял коридор. Но поверил, когда увидел в зеркале, случайно. Один из сокамерников сообщил мне об этом. Видать, это помогло мне, ведь меня не расстреляли.
— И что там изображено? — с интересом спросил Руперт.
— Никто не знает, что все это означает, — сказал Остапов и осторожно привстал, так чтобы цепи на его руках не подняли звона.
Руперт обошел стол и стал позади заключенного. Он осторожно поднял низ рубашки на спине у Остапова и увидел… Мелким шрифтом на его спине было что-то написано на латыни. Руперт сразу же узнал каллиграфический почерк Германа Кухта. Дневник ли это? А может какое-то послание или очередное пророчество? Руперт достал свой фотоаппарат и заснял надпись.
— Что вы хотите сделать с этим? — спросил Остапов, садясь на стул.
— Еще не знаю, — ответил Руперт.
— Не знаю, как вы, но мне эта надпись уже ни к чему. Она сослужила мне пользу. Я остался жив. А более мне не нужно. Может мне повезет, и Бог отпустит меня, если не из заточения, то хотя бы заберет мою душу. Нет у меня более сил, терпеть все это. Надпись я завтра сотру. Есть одно средство от татуировок, и ваши деньги мне в этом помогут.
