выглядела как сплошная несуразица! – развел руками Феликс Янович. – Никак не мог знаменитый столичный поэт приехать просто так в провинциальный городок, чтобы дать здесь поэтический вечер. Без веской личной причины не мог!
– А торжественная помолвка разве не достаточно веская причина?
– Наоборот! При всем уважении к Аглае Афанасьевне, я не верил к глубокие чувства Муравьева к ней. Вот госпожой Клейменовой он, действительно, был увлечен одно время. Или ее состоянием. А зачем ему понадобилось жениться на бедной старой деве со скромными по столичным меркам капиталами?
– И зачем же?
Колбовский снова вздохнул и чуть помедлил.
– На самом деле, это я ошибался. Насчет того, что у Аглаи Афанасьевны нет капиталов. У нее был огромный капитал – ее поэтический дар. Талант, выпестованный за долгие годы затворничества. Но мне, признаться, это пришло в голову далеко не сразу. За что теперь корю себя больше всего.
– Но почему она никогда не читала вам своих стихов? Она же знала, что вы оцените как никто!
– Думаю, она была слишком не уверена в себе. Ей же не довелось иметь ни учителя, ни публики. А разочаровать друзей мы опасаемся гораздо больше, чем незнакомых людей. Она хотела получить хоть какое-то подтверждение качеству своих стихов. Однако первый же редактор, которому по нелепой случайности попались ее вирши, их забраковал. Даже не читая! А дальше… на ее пути встал Муравьев. Он тогда подобно господину Вяземцеву служил секретарем в литературном журнале . Когда он прочитал стихи Аглаи Афанасьевны, то сразу понял, что это – настоящий клад… И он решил воспользоваться методом известного драматурга На-ва. Решил, что если его обобрали, то и он имеет право поступить также, – Феликс Янович горько усмехнулся. – Он же мне почти признался в этом! Во время нашей встречи. Так и сказал – «На-в указал мне новый путь»…
– Как же он улестил ее? – сокрушенно спросил Вяземцев.
– Видимо, убедил, что стихи можно опубликовать только от имени мужчины, уже зарекомендовавшего себя в литературных кругах. По своей наивности и неопытности Аглая Афанасьевна согласилась. К тому же, многие литераторы пишут под псевдонимом. Думаю, Рукавишникова так и восприняла это сначала… Кроме того, для литераторов часто важнее слава их творений, чем собственная. Поначалу ей было достаточно, что ее стихи публикуют, что они нравятся публике…
– Но рано или поздно она должна была понять, что ее обманывают? – воскликнул Кутилин.
– Да, конечно. Аглая Афанасьевна была наивна, но не глупа. И через пару лет она отчетливо увидела, что на литературном небосводе сияет не ее звезда, а звезда Алексея Васильевича. И начала требовать, чтобы ее имя было, наконец, обнародовано. Полагаю, Муравьев потратил массу сил, чтобы убедить ее отсрочить это решение. И даже выразил желание приехать и провести поэтический вечер в ее городе. А здесь он сделал все, чтобы – как он сам сказал – упрочить их союза. Он справедливо полагал, что как супруг получит над ней больше власти. У них был бы своего рода идеальный брак: Аглая Афанасьевна писала бы стихи, считая это даром своей любви. А он принимал бы их и одаривал ее в ответ своим вниманием. Поэзия связала бы их прочнее церковных клятв. Аглая Афанасьевна всю жизнь и так прожила в мечтах, не особо интересуясь реальностью. А Муравьев умел создавать иллюзии, и этим делал ее счастливой.
– Брр, бред какой! – буркнул Кутилин. – У живых людей так не бывает!
– Вы думаете? – Колбовский невесело улыбнулся. – К прискорбию, так бывает слишком часто. Женщины выходят замуж, приносят свое приданое, а после еще всю жизнь служат мужу. Выполняют его приходит, подчиняются его приказам. А дочери? Вот вы лично позволите вашей дочери, когда она вырастет, самой выбрать образование и мужа?
– Ну, смотря кого она выберет, – неопределенно протянул Кутилин. – А то, знаете, у молодежи иногда мозг-то как ветров выдуло… А кто о их благе подумает, как не родители?
– Вот то-то и оно, – вздохнул Колбовский. – А как вы считаете – отец Аглаи Афанасьевны почему запрещал ей книжки читать? О ее благе пекся. Он ведь тоже по-своему любил дочь.
Кутилин хмыкнул.
– Но, знаете, я-то не он. Я дочь в келье не запираю.
– Привычка быть зависимым и держать в зависимости – это обоюдная беда, – словно не слыша его, продолжил Колбовский. – Человек так привыкает быть в подчинении, что невольно ищет этого. Бедная Аглая Афанасьевна была уверена, что после смерти отца обрела свободу. Хотя почти сразу же угодила в другую кабалу… Более сладкую для нее, но не менее ужасную.
– И что же тогда пошло не так? – уточнил Вяземцев. – Муравьев все идеально рассчитал.
– Не совсем. Он совершил один досадный промах.
– Украл стихотворение Бурляка? – догадался Кутилин.
– Именно. Говорят, когда человек много лет живет воровством, то он просто уже не может пройти мимо плохо лежащей вещи и не стащить ее. Вот здесь также – он почти бездумно присвоил хорошее стихотворение Егора Бурляка. И это несколько отрезвило Аглаю Афанасьевну. Она-то, безусловно, знала, кто настоящий автор «Коломенской весны». И начала понимать, что ее жених – редкостный подлец. И что его любовь – не более, чем иллюзия. И тогда, наверное, впервые в жизни она решила вырываться из этих иллюзий. Не знаю, что точно между ними произошло. Может, она решила расторгнуть помолвку. Или просто пыталась воззвать к его совести. Как бы то ни было – дело кончилось плохо.. Муравьев решил, что любовные игры не дали желаемого эффекта. И решил избавиться от истинного автора своих стихов.
– Но, позвольте, это же означало убить курицу, несущие золотые яйца?! – удивился Вяземцев. – Как он, без таланта, собирался творить дальше?
– Трудно сказать, – Колбовский покачал головой. – Верный ответ знает только он, а мне, признаться, не хочется с ним беседовать. Возможно, у Муравьева уже был запас стихов на некоторое будущее. А слишком далеко такие люди не заглядывают. Или, может, он нашел еще парочку начинающих талантливых поэтов, вроде Егора Бурляка, чьи стихи можно безнаказанно красть. А, может, просто решил, что лучше объявить о том, что его талант иссяк, чем о том, что его никогда не было.
– Но я по-прежнему не понимаю, как вы докопались до всего этого?! Особенно после признания юного балбеса Струева! – Кутилин от избытка эмоций опустил чашку на стол с такой силой, что брызги чая разлетелись по белой скатерти.
– Когда мы выяснили, что мотивом убийства была не кража, я начал искать другие причины, – скромно сказал Колбовский, делая упор на «мы». – Убийство явно было продуманным, раз душегуб постарался замаскировать его кражей. В виновность Егора Бурляка я, разумеется, не верил. А пропажа колье, которое всплыло так неожиданно, была шито белыми нитками. Впрочем, именно колье мне указало, что Муравьев явно причастен
