А я ничего не понимал, запах, как запах, стоило из-за него столько разговаривать. Так в деревне у матушки пахнет скошенное сено, прибитое дождем. И никакой гнилой клубники или пачулей.
— Papa, ты адвокат Егоровой, — обратилась Полина к Лазарю Петровичу. — Мне неудобно, можешь ли ты спросить, чувствовала ли она некий особенный запах, когда посещала попечителя в гостинице? А то мы бьемся не только над тем, как найти убийцу, но и как связать все четыре убийства вместе.
— Умница, дочь! — воскликнул Рамзин. — Завтра же непременно навещу Егорову и расспрошу ее подробно. Надо будет бусину захватить. — Он вытащил из шкатулки бусину и положил ее в жилетный кармашек. Настя снова сморщила нос.
— А позвольте-ка мне, — сказал я и взял другую бусину. Полез в карман, достал оттуда перочинный ножик и принялся распиливать бусину пополам.
Бусина оказалась пустотелой, состоящей только из скорлупы. Ее внутренняя сторона была припорошена серой пыльцой, издававшей этот же самый запах, только более резкий. Настя, закашлявшись, выскочила из-за стола и выбежала из столовой. Я потер пыльцу пальцем и облизнул его.
— Николай Львович, не надо! — Полина попыталась было меня остановить, но я пожевал губами, оценивая вкус, потом взял бокал и отхлебнул пару глотков.
— Горький, — сказал я, сморщив нос, — и пока никакого влияния не оказывает.
— Пока вы не испортили мне все бусы, я лучше заберу их домой, — сердито сказала она, пряча коробочку в вышитую сумку.
— Пока понятно следующее, — подвел итог Лазарь Петрович. — Владимир нашел дерево панданус, рядом с которым упал метеорит. Под эманацию этой железной глыбы попали плоды дерева, которые приобрели от этого особые свойства — в них проснулась живительная лечебная сила.
— Что—то я ее не чувствую, — пробурчал я, прислушиваясь к своим ощущениям. Нет, все было как обычно.
— На корабле Владимир сначала, вспомнив туземное лечение, дал немного порошка, растворенного в воде, несчастному матросу-эпилептику, а потом, при изготовлении бус, ссыпал в склянку порошок, предварительно проколов семена с двух сторон.
— Потом матрос, почувствовав, что порошок ему помог, — подхватила Полина, — решил позаимствовать склянку и сбежал.
Со мной стало происходить нечто непонятное. Мне вдруг стало жарко, и я начал сильно потеть. Все чувства обострились: я слышал, как шуршит шелковое платье Полины, различал буквы в дневнике, лежащем на другом конце стола, до меня донесся запах фиксатуара, которым Лазарь Петрович по утрам смазывал кончики усов.
— Что с вами, г-н Сомов? Вы горите весь, — Полина с тревогой смотрела на меня. Потом встала и положила мне на лоб прохладную ладонь. — Нет, вроде нет жара.
И тут на меня накатило. Я вдохнул пьянящий аромат женского тела. Во мне проснулся дикое желание, я захотел овладеть Полиной здесь, на этом огромном овальном столе, но нечеловеческими усилиями мне удалось сдержать себя.
— Ладно, господа, — поднялся со своего места Лазарь Петрович. — Время позднее, пора и честь знать. Выкурю сигару и на покой, завтра с утра в суд.
— Я провожу Аполлинарию Лазаревну, — сказал я, и Полина пошла за шубкой.
Был чудный зимний вечер. Не успели мы выйти на улицу и пройти несколько шагов, как я обхватил Полину, прижал ее к себе и застонал:
— Полина, я не могу, я желаю вас!
— Николай Львович, успокойтесь, не надо так себя вести. Мы на улице! — она пыталась оттолкнуть меня, но я крепко держал ее, и покрывал поцелуями ее испуганное лицо. — Что вы делаете? Не надо… Пойдемте, нам недалеко.
Она была уже готова сдаться — я чувствовал это. Ее аромат, нежные волоски на затылке, изгиб шеи сводили меня с ума, и мне хотелось лишь одного — слиться с ней и не выпускать ее из своих объятий. Не помню, как мы вошли. Служанка уже спала, и мы, не зажигая лампу, поднялись в спальню Полины.
— Николай Львович, подождите, остыньте немного, — шептала она. — Это все те семена, из—за них вы такой нетерпеливый. Нет, не так, здесь булавка, — я дернулся, так как больно укололся. — Побудьте моей горничной, вот здесь, и здесь…
Но мне надоело быть горничной. Вне себя от страсти, я схватил атласный лиф ее платья и разорвал на две части. Ее милые небольшие груди обнажились, а соски затвердели от прикосновения моих ладоней.
Полина пошатнулась и, не удержавшись, упала на кровать. Я впился в ее губы. Поцелуям моим не было счета, я целовал ее глаза, шею, окружья сосков. Ее груди пахли фиалками.
— Ох, Николенька, что вы делаете со мной? Боже! Зачем? — и вдруг без какого-либо перерыва. — Почему вы медлите? Где вы?
А я в это время стаскивал с себя сапоги. Они сидели как влитые и без помощи моего Гарифуллина никак не снимались. Наконец, я рванул один сапог, затем другой, и расстегнуть мундир осталось секундным делом.
— Милая моя, Полинушка, родная, дайте я сниму с вас все эти юбки, — расшнуровать корсет оказалось не менее сложно, чем снять сапоги без денщика. Но я справился.
Меня всегда поражало женское белье. На тоненькое тело было наверчено столько материи и кружев, что я подавил желание снова разорвать эти все ненужные тряпки.
Наконец, никакой преграды уже не осталось между нами. Я залюбовался ее точеным стройным телом. Вся моя горячность куда-то исчезла, осталась только глубокая, всепроникающая страсть. Полина тихо охнула под тяжестью моего тела, и немного раздвинула ноги, чтобы мой воин смог легко проскользнуть в ее горячую впадину. Вначале я лишь примеривался к ее прерывистому дыханию, медленно продвигаясь все глубже и глубже, и, когда достиг преграды, понял по ее гортанному вскрику, что она ждет продолжения.
И мы пустились вскачь! Боже, что с нами было! Ее волосы растрепались, губы вспухли от желания, густые ресницы трепетали; закрыв дивные глаза с поволокой, она стонала и царапала мне спину, прижимаясь ко мне своим ненасытным телом. Меня обволакивал густой жар ее плоти, а я вбивал и вбивал себя, словно пыж в пушечное дуло.
Что-то изменилось… Полина словно подобралась, съежилась подо мной, застыла на мгновение, и вдруг ее естество задвигалось, заколебалось, при каждом качании орошая меня горячей и терпкой волной. Это было настолько упоительно, что я более не мог продолжать гонку — я напрягся из последних сил, и, опустошенный, рухнул рядом с ней.
— Коленька… — прошептала она. — Как это прекрасно!
Прости, Алеша, что я написал тебе такое, но мне надо было выговориться, а здесь все чужие. Да и не хотелось мне о Полине со здешними офицерами говорить, нельзя ронять честь дамы.
Пойду, подремлю немного.
Остаюсь,
Твой друг Николай Сомов.
* * *
Аполлинария Авилова, N-ск — Юлие Мироновой, Ливадия, Крым.
Юля, ma chere, я продолжаю свою историю.
Полиция, действительно, поставила охрану возле моего дома. Хмурый, нелюбезный дворник, видом, скорее, напоминающий кулачного борца, целыми днями метет мостовую перед домом и уже выскреб ее до блеска. На прохожих смотрит исподлобья и, наверняка, пугает добропорядочных мещан. Другого охранника я не вижу — сказали, что он будет сидеть в засаде напротив моего дома, а во время его дежурства из окна будет висеть рушник. Но напротив живет семья купца Дормидонтова, и мне непонятно, как у него разместят в доме чужого мужчину — у купца четыре взрослые дочери на выданье. А может быть, и, наоборот, он с радостью примет служивого человека, кто его знает?
Вчера вечером мы собрались у papa, я читала дневник Владимира, а потом мы все пытались разгадать загадку: кто убийца, зачем ему понадобился дневник моего мужа, и что общего у графа Кобринского со статским советником Ефимановым?
Утром Лазарь Петрович уехал в суд, а после суда заглянул к нашей Егоровой. И когда вернулся, то рассказал интересную новость: оказывается, Егорова в то время, когда посещала в гостиничном нумере Ефиманова, по его принуждению, страдала не только от стыда и унижения, но и от мерзкого запаха. Отец дал ей понюхать бусину, Егорова содрогнулась от отвращения и призналась, что именно этот запах гниющих фруктов она ощущала, когда приходила к Ефиманову. И еще она добавила, что однажды она пожаловалась на запах, на что попечитель ответил, что она выдумывает, а в комнате пахнет индийскими благовониями, которыми он наслаждается.
Итак, кое-что стало проясняться. Попечитель пользовался порошком из зерен пандануса, а граф Кобринский мечтал завладеть дневником моего покойного мужа, чтобы узнать, где эти зерна произрастают. Муж написал полный отчет о работе, отдал половину зерен, описал их свойства, а Кобринский присвоил его труды. В течение года он лечился порошком из этих зерен, почувствовал себя лучше (об этом отцу написал его друг) и захотел добыть еще волшебного лекарства. Он же секретарь географического общества и вполне мог снарядить экспедицию, вот только куда? Об этом ничего в дневнике не сказано, ибо для Владимира самого местонахождение острова оставалось тайной. Граф думал, что если в официальном отчете не указаны координаты острова, на котором растет чудесное дерево, то их вполне можно будет найти в личном дневнике Авилова, хранящемся у меня. И он придумал фокус с изданием книги, в которую должны были войти документы, написанные и собранные моим мужем. По преступному замыслу Кобринского, я, узнав, что географическое общество собирается издать книгу мужа, с радостью отдам им дневник, которого, якобы, не хватало для полной картины описания путешествия. Поэтому он поспешил приехать в N-ск, стоило лишь мне пообещать ему, что отдам дневник.
