— Я хотел справиться о той служанке, которую ранили.
— А… Все обошлось, лучше и не придумаешь.
— Рад слышать.
— Рана была пустяковая.
— Вас теперь охраняют полисмены. Проводили меня таким взглядом, будто я вернулся на место преступления. И кстати, вы получили мое письмо про Батлера?
— Да, и про второй батальон двенадцатого Суффолкского полка тоже. И то и другое мне невероятно помогло. Сказать по правде, я рад, что вы здесь. Хотел дать вам еще одно задание.
Даллингтон изумленно поднял брови.
— К вашим услугам, как всегда. Пока все шло более или менее хорошо, не так ли?
— Задание, о котором идет речь, гораздо тоньше и подбирается к самой сути дела.
— Позвольте узнать, в чем оно?
— Помните, я рассказывал вам про Лайсандера?
— Еще бы.
— Я предполагаю, что Джорджа Пейсона убил он.
— Что?!
— Да-да. В любом случае он встречался с Пейсоном перед тем, как тот исчез. Кто знает, о чем они говорили.
— Но почему? Где мотив преступления?
И Ленокс выложил цепочку доказательств, связывавших Пейсона-младшего, его отца и общество «Сентябрь».
— Так что, как видите, вы задали тот же вопрос, ответ на который ищем мы с Гудсоном: в чем мотив?
— И что я должен сделать?
— Нужен доскональный отчет о жизни Лайсандера за последнюю неделю — чем подробнее, тем лучше, не бойтесь переусердствовать в мелочах. Я предполагаю, что на выходных он ездил в Оксфорд. Доподлинно известно, что мы с ним встречались два дня назад. Остальное нужно восполнить.
— Полезные советы будут?
— Только один: лучше потерпеть самую унизительную неудачу, чем добиться успеха — и навести Лайсандера на подозрение.
Даллингтон кивнул. На его лице не осталось и тени усмешки, за последние мгновения разговора взгляд преобразился. Ленокс заметил в нем огонек не только любопытства, но и хорошей злости — такое же пламя горело в самом детективе, когда он расследовал подобные дела.
— Я понял.
— Очень на это рассчитываю. Никаких разговоров с челядью и людьми из близкого окружения. Только неоспоримые доказательства. Запись в журнале посещений его клуба… В клубе «Армия и флот» вы, разумеется, не состоите? Я так и думал — что ж, придется найти того, кто состоит. Спрашивайте проводников на оксфордском поезде, поговорите с завсегдатаем Грин-парка, который часами просиживает на аллее, напротив домов Батлера и Лайсандера — вы в курсе, что они живут по соседству?
— Конечно, знаю. А что за завсегдатай Грин-парка?
— Это я образно говорил. Имел в виду: фантазируйте.
Даллингтон кивнул, но уже значительно менее уверенно.
— Хорошо, я понял. Во всяком случае, постараюсь сделать все, что в моих скромных силах.
— Чудесно. Ах да! Посмотрите, что есть о Лайсандере в «Кто есть кто»: семья, где учился… Если у вас нет энциклопедии, то у меня где-то здесь. — Ленокс повернулся к полкам.
— У отца есть, я попрошу.
— Отлично. И помните: прежде всего — осторожность. Интересы дела превыше любого эго — вашего, моего ли. Много ли пользы от того, что мы уличим Лайсандера во лжи, если к тому времени он уже будет подъезжать к Москве?
— Спасибо, Чарлз. Ваше доверие очень много для меня значит.
Говоря, Даллингтон взял со стола свой «Панч», и Ленокс вдруг понял, что стоящий перед ним юный лорд просто мальчишка. Всего пять лет как из школы, а уже законченный неудачник, не оправдавший родительских ожиданий. За дурашливым поведением и скучающим видом пресыщенного денди скрывались чувства куда более искренние. Даллингтон помогал Леноксу совсем недолго, однако за время их совместной работы эти чувства несколько раз прорывались наружу. Не исчезнут ли они — уже другой вопрос.
Даллингтон ушел. Оставшись один, Ленокс разобрал почту — большая часть перекочевала в корзину для бумаг, — а потом подхватил объемистый сверток и пошел к выходу. Через минуту он стоял на пороге дома леди Джейн.
Тучный Керк приветствовал его, как всегда, с важной церемонностью, но тут же добавил:
— К сожалению, ее милости нет дома.
— Я знаю. Мне, собственно, хотелось бы повидать Энни.
Керк едва уловимо приподнял брови.
— Конечно, сэр, — только и сказал он.
— Если, конечно, ей сейчас удобно меня принять.
— Конечно, сэр, я уверен, что удобно.
— Значит, она немного оправилась?
— Да, сэр, вполне.
— Но если она спит…
— Нет, сэр. Она во второй верхней гостиной.
По длинному лестничному пролету (Керк впереди, Ленокс следом) они поднялись в просторную комнату на втором этаже, возможно, несколько блеклую, но изящно обставленную. Как правило, леди Джейн проводила время либо в будуаре, похожем на маленький, вычерченный квадрат света — там она завтракала и отвечала на письма, — либо в хорошо знакомой Леноксу гостиной. Здесь же ему бывать не доводилось. За распахнутой дверью он не сразу увидел у окна Энни, которая с подвязанной рукой неловко восседала на диване-канапе. Она явно не знала, чем заняться, и с любопытством вытянула шею, чтобы узнать, кто вошел. Керк поклонился и оставил их наедине, в душе, вне всяких сомнений, не одобряя происходящее.
Дородную розовощекую Энни, как и многих представительниц ее класса, трудовая жизнь наградила сильными руками и сутулой спиной. На ней был задорный чепчик и простое серое платье.
— Здравствуйте, Энни. Меня зовут Чарлз Ленокс.
Даже в полулежачем положении она попыталась сделать реверанс. Ленокс сел в кресло.
— Мы знакомы, хотя, боюсь, официально друг другу не представлены.
Он, смущаясь, пожал Энни руку и торопливо передал пакет, которым так интересовался Даллингтон.
— Вот, кстати, это вам — скоротать время.
Она нарочито медленно развернула бумагу и заохала над подарками: несколько частей выходившего раз в неделю приключенческого романа с лубочными картинками, женские журналы — тут Ленокс положился на вкус Мэри; а вот расческу с ручкой из слоновой кости и упакованные в вощеную бумагу шоколадные конфеты он купил сам.
— Ох, спасибо, мистер Ленокс! Вы так добры!
— Пустяки — всем нам доводилось болеть, — улыбнулся он ее радости. — Лежишь, а время словно не движется. Знаете, я до сих пор помню, как мама прислала мне такую вот посылку, когда я болел в школе, — и все сразу изменилось.
— И для меня теперь изменится, сэр, я просто уверена.
— По правде сказать, я пришел извиниться, Энни.
— О, мистер Ленокс, — махнула она рукой, — и не думайте об этом.
— Но ведь действительно, если бы не я, ничего бы не случилось. Простите. И пожалуйста, если когда-нибудь я смогу быть вам полезен — только дайте знать, ладно? Мне очень жаль, что это случилось с вами, а не со мной.
— Будет вам, сэр. Как говорит моя хозяйка, остановить безумца никто не в силах. И еще, если честно, — она перешла на шепот, — передохнуть-то я совсем не против. Не подумайте, я не говорю, что пошла бы на это снова, но во всем этом для меня есть и что-то хорошее.
Ленокс рассмеялся:
— Ну, все равно, мне жаль, что так случилось.
Спускаясь по лестнице, Ленокс радовался, что визит закончен. Неловкая миссия. Он хотел бы описать Энни, что у него на душе, объяснить ей, как он виноват, как жалеет, что она подвергалась опасности из-за него. И даже сказать, как ему страшно, что он подставил под удар леди Джейн.
Но это, разумеется, невозможно. Расстояние между ними слишком велико.
Вернувшись домой, Ленокс ответил еще на одно письмо.
Постучала Мэри — обедает ли хозяин дома или в другом месте? — и он решил, что поедет к Эдмунду: Арлингтон, наверное, уже передал папку. Нет, было сказано Мэри, дома он обедать не будет. Вот письмо, которое надо отправить, да, и пусть закладывают экипаж — а до отъезда в Парламент он еще почитает.
Парламент Соединенного Королевства был далек от совершенства, но он менялся к лучшему, и эти перемены происходили фактически на глазах у Ленокса. Чарлз еще помнил, как в 1831 году от печально известного местечка Оулд-Сарум в палату общин было избрано два депутата, несмотря на то немаловажное препятствие, что в Оулд-Саруме проживало всего лишь одиннадцать человек. Парламентская реформа 1832 года лишила Оулд-Сарум и подобные ему места представительства. (Стоит сказать, что в 1831 году город Данвич в Суффолке тоже посылал двух представителей, тогда как на самом деле — парадокс, достойный восхищения, — его буквально не существовало: десятка два избирателей по-прежнему числились на бумаге, но сам город давно смыло рекой.) С реформ, которые дедовское поколение не могло себе даже представить, прошло всего тридцать лет, а количество людей, наделенных избирательным правом, продолжало неуклонно расти; землевладельцы голосовали теперь только один раз, и граф Лонсдейл больше не мог выбирать девять депутатов единолично. Влияние палаты общин заметно выросло — иными словами, народ заговорил со знатью куда решительнее. Это было достижение, сравнимое с принятием Хартии вольностей.[28]
