«И тогда папа отправился как можно быстрее через горы со своими архиепископами, епископами, аббатами и священниками, дабы проповедовать с великим красноречием, говоря повсюду: «Братья, предстоит вам вынести много страданий во имя Христа — горе, бедность, наготу, гонения, нужду, болезнь, голод, жажду и прочее».
Воинство Урбана, состоявшее из ста тысяч простолюдинов и немногих рыцарей, претерпело более во имя Христа, нежели думалось папе, но сначала Эдесса, затем Антиохия и, наконец, Иерусалим покорились воинственным пилигримам, и в Святой земле воцарилось христианство, хотя и ненадолго, ибо крестоносцы быстро поняли, что им более нравится причинять страдания, нежели самим переносить бедность, нужду и прочее. Так что возвращение Иерусалима под власть магометан девятью годами позже могло бы заставить наших королей и принцев усомниться в том, что они якобы способны угадывать или осуществлять волю Божью.
Не впадая в ересь, они укрепились духом и удвоили свои усилия в намерении освободить Иерусалим от Саладина, снисходительного ко всякой вере. Вот почему я прибыл из нашего аббатства в Акру в качестве духовника и советника его высочества Эдуарда, хотя и не по этой причине пробыл здесь двадцать лет».
Джек, возможно, неправильно перевел времена, кое-где перепутал субъект и объект, но и так было понятно, что у него в руках отчет свидетеля Крестовых походов, утраченный двести лет назад и еще дольше пробывший в тайнике. Даже если он располагал копией, сделанной в XVIII веке, это не играло роли — в расчет принимались только факты. И даже если эта история была выдумкой, прошло уже достаточно времени для того, чтобы она обрела собственную ценность. Стечением лет все подделки становятся подлинниками. На мгновение Джек задумался, что прославится, а возможно, и разбогатеет, — но только на мгновение, и снова взялся за письмо.
Принц Эдуард покинул Англию в 1270 году со своим духовником и тысячей рыцарей — жалким подобием той армии, которая некогда брала Иерусалим. Он собирался объединиться со своими двоюродными братьями в Карфагене, но по приезде обнаружил, что Луи умер от чумы, а Чарлз намерен вернуться. Эдуард снарядил тринадцать кораблей, но для спасения Акры, не говоря уже о Иерусалиме, этого было мало.
«Мы увидели, что остатки королевства распадаются на множество воинствующих орденов — тевтоны, рыцари Храма, Святого Иоанна, Святого Фомы и Святого Лазаря, — которые дерутся за клочки земли, как собаки за кость. Общими силами они победили сарацин еще до захода солнца, но объединиться они могли в той же мере, в какой северный и южный ветры могут дуть в одну сторону. И посему они выстроили еще больше неприступных крепостей, и враждовали друг с другом, и соперничали в убийстве мирных жителей, которые, будучи неверными, редко выказывали уважение к нынешним владыкам Иерусалима.
Единственный орден, который не запятнал себя алчностью и кровью, — это кармелиты. Со времен Первого Храма иерусалимского сила, таящаяся в этой горе, заставляла воинов оставлять оружие, торговцев — бросать свои товары, а пилигримов — отказываться от мыслей о доме ради того, чтобы жить подобно пчелам в ее пещерах и норах. Здешние правила требовали трудиться и соблюдать обет бедности, воздерживаться от мяса и пустословия и не иметь никакого личного имущества. Едва ли эти люди могли быть еще ближе к тому, что проповедовал папа, или еще дальше от невоздержанности воинствующих орденов; но теперь их более нет.
К тому времени, когда сарацины снова отняли у нас Святой город, как срывают спелое яблоко с низкой ветви, последние кармелиты покинули свою гору и уехали в Англию.
И многие в Акре говорили мне, что удача покинула королевство Иерусалимское, что храмовники и госпитальеры, избавившись от кармелитов, явили новые запасы злобы, что весть об отъезде отшельников принесла едва ли не больше горя, чем весть о взятии Иерусалима».
Все наконец встало на свои места. Госпитальеры, которые с самого начала и до сих пор охотились за манускриптом, разделили книгу на части и теперь хотели ее вернуть. И кармелиты, в чей орден вступил Джордж Рипли — после того как откупился от госпитальеров и восстановил манускрипт. Чтобы отыскать ключ, чтобы открыть тайное знание монахов, принесенное много лет назад с горы Кармель?
Вокруг маяка завывал ветер; Джек чувствовал, как воздух скользит по склонам. Страницы шуршали у него в руках, город на всех языках нашептывал свои грустные полупьяные песни о горьких радостях. Джек подумал, что слышит шаги госпитальеров, царапанье и чирканье кремня. Луч маяка осветил их, выхватив из темноты татуировки. Эти тайны были куда древнее, чем он себе представлял. В одном из журналов Фрэнка он прочел, что в пещерах горы Кармель обнаружены останки более давние, чем все истории и мифы, Гильгамеш, реки крови и ловкие боги. Пергамент трепетал в его руках.
«Я уговорил семерых госпитальеров отложить на несколько часов свои нечестивые занятия и проводить меня на гору. Это узкий и длинный хребет, круто обрывающийся к морю со стороны Акры и более пологий вблизи Иерусалима; он покрыт чахлым кустарником и сплошь усеян пещерами. Монастырь был заброшен и уже начал разрушаться, поскольку в течение тридцати лет никто его не поддерживал в должном порядке. Из кельи приора, из трапезной и часовни, а также из монашеских келий были вынесены столы, скамьи и распятия; весь скот был забит или отпущен на волю. Остались только книги — драгоценные сочинения Августина, Ансельма и Беды, даже Вульгата, которая лежала на полу пещеры.
Когда мы обозревали это запустение, то услышали в отдалении негромкий звук, как бы от бегущей воды, но убедились в своей ошибке, увидев, что источник, пробитый монахами, иссяк. Мы пошли на звук — покинули монастырь и по узкой тропе обогнули гору с севера, где нашли пещеру, расположенную поодаль от остальных и на них не похожую. Она была широкой и глубокой, но очень низкой, так что нам всем пришлось нагнуться, дабы заглянуть внутрь. Солнечный свет проникал лишь на очень небольшое расстояние, но и стены, и потолок были озарены алым и золотым, как будто в ней парили ангелы; этот свет, пробиваясь сквозь кристаллы и линзы, исходил от удивительной конструкции из стекла и дерева, в которой на медленном огне кипели некие эликсиры.
За этой необычной вещью присматривал еще более необыкновенный страж — высокий и толстый (каков и король Иерусалима, невзирая на прописанную ему диету из меда и акации), с лысой головой очень странной формы, как будто в ней помещалось два или три мозга. Кожа у него была белая, как шерсть ягненка или как снег, глаза — отнюдь не похожи на язычки пламени, а напротив, крошечные, глубоко посаженные и тусклые, одежда настолько изодрана и грязна, что и представить себе трудно. Он жалобно посмотрел на нас, когда мы окружили его и спросили, кто он такой; он посмотрел сначала на свой тигель, затем на нас, но, кажется, не способен был ответить. Зубов у него не было — только гладкие розовые десны, как у младенца.
Когда наконец он произнес несколько слов, они не походили ни на что, прежде мною слышанное. Не знаю, был ли это английский язык, или латинский, или греческий, или один из языков пустыни, но он был одновременно лучше и хуже, чем все они: лучше — потому что срывался с губ этого безумца подобно музыке, звучал певучими фразами, не спотыкаясь и не хромая, как это бывает в наших языках, и наполнил меня мыслями и образами столь ясными, что мне показалось, будто я понимаю этого человека, хотя ни одного знакомого слова я не слышал; и хуже — потому что эти внезапные мысли в точности совпадали с самыми темными моими секретами и самыми постыдными сомнениями, они напоминали мне о том, что страшило меня сильнее всего на небе и на земле.
Он обернулся к госпитальерам и заговорил с каждым из них по очереди, и я увидел, что они понимают его так же хорошо, как и я. Одному он сказал, что люди суть вместилище плотских грехов, но любовь подобна свежему плоду в пустыне, который следует не отвергать, но принимать, и лицо этого человека исказилось от гнева и, возможно, раскаяния. Другого он предостерег, что тот никогда не добьется уважения своих друзей и противников, оставаясь в Святой земле, и что ему следует поискать счастья в другом месте. И так далее, обращаясь ко всем рыцарям на своем странном языке, пока наконец чаша их терпения не переполнилась и они все, как один, не принялись жестоким образом рубить его на части.
Но пока они рубили его, он продолжал говорить, и хотя его голос был искажен болью и гневом, язык оставался столь же понятным, как и прежде. Я не знаю, почему в качестве последнего проклятия он избрал мою тайну; возможно, более всех он винил в случившемся меня, хотя я пришел без оружия и не обнажил бы меч, даже владей я им; возможно, моя тайна была худшей из всех; возможно, все мы, кто был в Святой земле, разделяли ее. «Все твои сомнения — правда, — сказал он. — Здесь нет богов и нет неверных, мы одни. Все, что мы можем, — это говорить и понимать друг друга в своем кругу, делая вид, что это нас защитит. Убив меня, вы по своей прихоти разрушите все, что мы есть и чем могли бы быть». А потом он умер и, вне всякого сомнения, отправился на небеса».
