Ознакомительная версия.
— Ох, ваше превосходительство, чего было-то… Я ведь человека от гибели спас, — шепотом похвалился сбитенщик и тут же поправился: — Бабу…
— Какую еще бабу?
— Кабы я знал! Стою на посту, озираюсь, вдруг вижу — издали, из-за Кипенхольма, по льду человек бредет. Падает и встает, опять спотыкается, опять падает и лежит, не подымается… Ну, думаю, беда — не сможет встать, так и замерзнет на льду. Я и побежал… вы уж простите великодушно…
— Я уж не знал, что и думать, — буркнул Маликульмульк.
— А что тут думать — я скоренько обернулся. Подбегаю — а это баба. Старуха дряхлая, а одета в бархатный шлафрок, в туфлях без пятки, как бишь они называются? В чепце, немка, по-русски ни уха, ни рыла!
— Тихо ты…
— Да… Что, дождались вора?
— Сейчас третий бочонок понесет.
— Вот и славно. Откуда сани прикатили?
Маликульмульк указал в сторону Газенхольма.
— Я туда побегу, встану на мысу, оттуда послежу. В крепость-то ночью так просто не войти, а в форштадт, да еще с реки, — запросто. Текуса Васильевна меня обрядила — на льду не разглядят. Вы, ваше высокопревосходительство, ступайте к Текусе греться, а я — за вором. Утром донесу, куда бальзам отвезли. Эх, не поминайте лихом!
И он исчез за амбаром.
Маликульмульк постоял немного, вглядываясь в ледяное поле, но Демьяна не увидел. Сбитенщик, надо думать, поспешил вдоль берега Клюверсхольма, чтобы в подходящем месте перебежать на узкий мыс Газенхольма, нарочно удлиненный песчаной отмелью, на которую опирались обычно звенья наплавного моста. Поскольку насыпали отмель по приказу полковника Вейсмана, то в народе ее прозвали носом Вейсмана — тем полковник и вошел в историю, а более ничем.
И тут подал голос Косолапый Жанно.
Я голоден, сказал Косолапый, я не помню, когда в последний раз ел, а серые щи — не то блюдо, каким я могу удовольствоваться. Этими щами меня лишь раздразнили, пожаловался Косолапый, и от холода мне еще больше есть хочется, а там, у Текусы в избе, жаркий сбитень с мадерой! Что тут стоять и таращиться на отъезжающие сани, спросил Косолапый Жанно, для чего? Не погонюсь же я за ними! И ноги вот-вот отсыреют. Так что вперед, в избу!
Он отступил за амбар и, стараясь ступать бесшумно, вразвалочку двинулся искать Текусину избу.
Там его взору явилась странная картина.
За столом сидела старуха — та самая, о которой успел сказать Демьян. Она была в шлафроке из вишневого бархата и в чепце с лиловыми лентами — в красивом чепце, в каком не стыдно и гостей принимать. Пантуфли стояли у печки, а на ногах у старухи были грязные валенки.
Старуха пила из кружки сбитень; увидев Маликульмулька, выпрямилась и посмотрела на него очень высокомерно.
— Вот, барин добрый, кого Демьян Анисимович приволок, — сказала Текуса. — По-русски — ни в зуб толкнуть! Я по-немецки немного знаю, так говорить не желает. А сбитня вторую кружку в себя вливает, старая дура!
— Да, ей лет с сотню будет, — согласился Маликульмульк, разглядывая гостью с неприкрытым любопытством: встречал он пожилых дам со щетинкой на подбородке, но тут выросла целая седая борода.
— Хоть бы спасибо сказала, — ворчала Текуса. — Ведь от смерти спасли! Демка ее, дуру, на себе тащил! Может, из ума выжила на старости лет?
— Сейчас проверим, — и Маликульмульк перешел на самый изысканный немецкий язык, какой ему только был доступен: — Как себя чувствует глубокоуважаемая фрау?
— Благодарю, отвратительно, — был ответ.
После чего старуха покачнулась, отставила кружку и сперва выложила на стол руки в перстнях, сложив их удобным образом, потом примостила на руках голову и закрыла глаза.
— Спит? — изумленно спросил Маликульмульк минуту спустя.
— Черт ее душу ведает, — отвечала недовольная Текуса. — Вот так сделаешь доброе дело, да и сам не рад. Бабка-то с ума сбрела, не иначе. А ведь из богатого житья… Как ее, дуру старую, на реку занесло, а, барин добрый?
— Спит… Уложить бы ее надо…
— А некуда!
Демьянова находка Текусе явно не понравилась.
— До утра хоть ее у себя подержи, — распорядился Маликульмульк. — Потом в часть сведи. Ее, может, уже по всей Риге с факелами ищут.
— Нет, — подумав, решила Текуса. — Коли так — мне же за нее, поди, родня денег даст. А в части — не дадут. Ну-ка…
И она стала решительно трясти старуху. Та открыла глаза и по-немецки велела подлой девке убираться. Текуса, как на грех, знала эти слова — и «подлую», и «девку».
— Это за мое к ней добро?!
— Погоди, не вопи, — Маликульмульк опять перешел на изысканный немецкий.
— Пусть почтенная фрау благоволит назвать своих уважаемых родственников…
— Родственников? — услышав это слово, старуха даже шарахнулась от Маликульмулька. — У меня нет никаких родственников!
— Как зовут почтенную фрау?
— Отстаньте от меня.
— Как зовут почтенную фрау?
— Кто я? — вдруг произнесла старуха, глядя на свои белые морщинистые руки и на большие перстни. — Я — о да, я знаю, кто я! Я — Анна Матильда Беренс! Я — бедная Анна Матильда Беренс. Оставьте меня в покое, я хочу лечь, заснуть и не проснуться… лишь бы в тепле…
— Беренс? — переспросила Текуса. — Есть ратсман Беренс! Я знаю, я его видела! И где живет — знаю! Вот куда ее нужно доставить! Не иначе, Беренсова бабка! Тут-то я и подымусь! Сама ее спозаранку в крепость доставлю!
Вдруг Маликульмульк понял, что сам он, кажется, до утра застрял на острове, как рак на мели. Если в предместьях еще можно остановить заблудшего извозчика, то на Клюверсхольме они в такое время не водятся. А уж пора ложиться в постель…
Разве что пересечь реку, выйти к Рижскому замку, окликнуть караульных, велеть позвать офицеров. Канцелярского начальника все знают и в замок впустят. Там и пристроиться в гостиной на диване — то-то обрадуется его сиятельство, найдя утром такого подкидыша…
— Уложите ее на лавку, укройте большим тулупом, — сказал Маликульмульк. — И молите Бога, чтобы она не подхватила горячку. Она ведь шла по льду чуть ли не босиком… но как она попала на реку?
— Это я вам, барин добрый, скажу, как она попала на реку. У нас тут был дед, Ольхового Мартынки родня — потому и знаю. Когда он пропадал, Мартынка всех на поиски рассылал. Не доглядишь — ускользнет и бредет куда глаза глядят. Из Мариинского пруда его вылавливали, на мельницу забредал, на кирпичный завод, на Кипенхольме его ловили, на Коброншанце. А думал, будто домой идет. Вот и Берениха из дому убежала, а потом ей все казалось, будто домой возвращается.
— Как же она выбралась из крепости?
— А ее, может, не в крепости держали. У богатых рижан загородные дачи, может, она и жила на даче, чтобы семью не позорить.
Старуха меж тем опять улеглась на стол и заснула.
— Где бы могла быть такая дача? — спросил Маликульмульк. — Вряд ли эта барыня шла издалека.
Текуса пожала плечами и принялась стелить постель на лавке.
— А мне куда деваться? — полюбопытствовал Маликульмульк. — В замок, что ли?
— Можно и в трактир, — неуверенно ответила она. — К тому же Мартынке. Там чисто и клопов почти нет, одни тараканы. Давайте сведу. Чужого он среди ночи не пустит, а мне двери отворит.
Маликульмульк хмыкнул.
— А что, поесть там найдется?
— А как не найтись! Жену растолкает, она чего ни есть на стол выставит. Из горячего — яишенку на десяток яиц…
Эта яишенка и решила дело — Маликульмульк знал, что в замке ему не так просто будет раздобыть съестного, вся дворня давно заперлась и спит, начать будить — часа два потратишь. А есть уже сейчас охота после всех ночных слоняний.
— Идем.
— Идем-то идем, — туманно сказала Текуса. И протянула ладошку.
Всякий труд должен быть вознаграждаем, мысленно сказал Маликульмульк, добывая кошелек. И сведения должны быть вознаграждаемы. Об этом нужно будет сказать князю — пусть выдаст хоть какие суммы на покупку сведений.
— Сейчас растолкаю ее, уложу, накрою — и пойдем к Мартынке, — пообещала Текуса.
С Беренихой она управилась мастерски — будто служила в богадельне и каждый день перегружала неповоротливых старух со стула на постель и с постели на стул. Берениха не противилась — видать, плохо соображала, что происходит.
Потом Текуса вывела Маликульмулька на двор.
— Мартынкин трактир на хорошем месте, у митавской дороги, — говорила она, — плохо лишь, что в паводок заливает. Ну да он приспособился! Скотину на Коброншанец перегоняет, там повыше, все добро — на чердак.
Текуса пожалела Маликульмулька — повела его по главной улице Клюверсхольма, утоптанной и ровной, а не коротким путем — закоулками и по колено в снегу. Улица выводила на берег, на площадь перед лелюхинским торговым домом, и шла дальше — к тому месту, где после ледохода начинался наплавной мост. Сейчас его, понятно, не было, а была заснеженная дорога, упиравшаяся в берег и продолжавшаяся колеей, и от нее поворот к косогору, а на косогоре — Мартынкин трактир.
Ознакомительная версия.
