Ознакомительная версия.
– Бедный мальчик!
– Он уже не мальчик, – стальным голосом возразила дочь. Баронесса опустилась на стул, но сразу встала и принялась мерить шагами комнату. – По крайней мере, в его возрасте пора представлять себе последствия своих поступков! Что еще за дуэль? Почему его исключили?
– Ну ничего же страшного не произошло. Была дуэль, но…
– Тут написано, что он чуть не убил человека! – вспылила Амалия. – А если бы его самого убили? Или хотя бы ранили?
– Ну, дорогая, это же не повод так смотреть на ребенка.
– А как я на него смотрю?
– Коршуном, – не моргнув глазом, сообщила старая дама. – Немудрено, что он растерялся.
Амалия воздела руки к потолку, хотела сказать что-то резкое, но сдержалась.
Хотя многие знакомые баронессы отказывались верить, что ей уже больше тридцати лет, на самом деле Амалия была гораздо старше. Двое ее сыновей были уже взрослыми людьми. Старший, Михаил, пошел по стопам отца и сделался военным, а младший, Александр, собирался получить образование в Англии, и оба стали для матери источником постоянного беспокойства. С Михаилом, похоже, произошло то, что нередко бывает с детьми слишком блестящих родителей: он терялся на их фоне, а его покладистый характер, по мнению матери, не слишком соответствовал карьере, которую он для себя избрал. С Александром все обстояло совсем иначе. Молодой человек носил фамилию Тамарин, и хотя формально Амалия его усыновила, ни для кого не составляло тайны, что он ее родной сын. Если Михаила можно было упрекнуть в излишней мягкости, то Александр из-за своего вспыльчивого характера постоянно ввязывался во всевозможные истории. Он был чудовищно упрям, невероятно злопамятен и обладал совершенно невыносимой, с точки зрения Амалии, способностью раздувать любое мелкое происшествие до вселенских масштабов, причем страдая от этого гораздо больше, чем остальные.
Матери претило отсутствие в младшем сыне легкости и раздражала его вечная поза буки, дующегося на весь мир, который, впрочем, не упускал возможности напомнить ему, что он всего лишь незаконнорожденный, а значит, существо второго сорта. Тщетно Амалия пыталась втолковать Александру, что не это, так другое поставили бы ему в вину те, кому он был не по душе, и что надо научиться отсекать от себя неприятности и тех, кто их причиняет, иначе жизни не хватит сражаться со всеми ветряными мельницами. Баронесса чувствовала, что Александр замыкается в себе, отдаляется от нее и от родных, и ее сердило, что никакими разумными доводами нельзя привести его в чувство. Даже сейчас, при мысли, что сын задержится в ее доме как минимум на несколько недель, она почувствовала приступ недовольства из-за того, что ей постоянно придется видеть перед собой его хмурое, замкнутое лицо.
И дело было вовсе не в том, что Амалия не любила своих детей. Нет, очень любила и честно старалась вникать в их проблемы, быть им другом, уберечь их от непоправимых ошибок. Но при общении с сыновьями ее не покидало ощущение, будто она имеет дело с людьми из другого мира, с какой-то другой планеты. Михаил любил музыку, а отправился в армию… Ей это было непонятно. Как и то, что Александр старательно изводил себя тем, что не такой, как все. И вот, когда все, казалось, устроилось и он поступил в Оксфорд, а неподалеку был его отец, всегда готовый помочь, нате вам – дуэль и отчисление. А в остатке – высокий рыжеватый юноша, виновато сгорбившийся на своих двух чемоданах. Александр изо всех сил пытался держаться независимо, но глаза выдавали его, и там, в передней, он смотрел на нее взглядом побитой собаки. От одного этого у матери все внутри перевернулось. Черт возьми, да когда же сын перестанет вести себя так, словно все, и она в том числе, его враги?
– Как же мне это все надоело! – в сердцах воскликнула Амалия.
Аделаида Станиславовна нахмурилась. Конечно, неприятно, что так получилось с Оксфордом, но есть ведь Сорбонна, Петербург, Гейдельберг, и если Амалия так хочет, чтобы ее сын получил образование, он вполне может окончить курс в другом месте. Все это пожилая дама высказала дочери.
– Дело не в учебе, – устало ответила та. – У меня такое ощущение, что, где бы Саша ни находился, он всегда найдет причину, чтобы быть несчастным. И в конце концов всю жизнь себе испортит, – уже сердито добавила Амалия, поправляя цветы в вазе.
– Это пройдет, – примирительно сказала Аделаида Станиславовна.
Баронесса Корф отвернулась.
– Я очень за него беспокоюсь, – наконец промолвила она. – И как бы я ни пыталась ему помочь…
Амалия оборвала себя и удрученно покачала головой – мол, что все ее усилия ни к чему не приводят. У нее закололо в виске, и она, поморщившись, двинулась к двери, обронив на ходу:
– Миша будет на обеде. Предупреди его и попроси, чтобы воздержался от… от замечаний.
У себя в спальне баронесса прилегла на кушетку, массируя висок, боль в котором из стреляющей превратилась в ноющую. Амалию больше не радовал ни чудесный день, ни платья от Дусе, ни мысль о портрете, который нарисует Ренуар. Будь у нее работа… Но работы, увы, больше не было. Особую службу, специальный отдел секретных государственных поручений, упразднили после ее же, Амалии, провала в Иллирии[2]. Значит, спастись работой ей тоже не удастся. Чувствуя, как от раздражения сводит лицо, баронесса решительно поднялась и с особой тщательностью стала выбирать платье к предстоящему обеду.
Как говорится, если не можешь ничего сделать, сделай хотя бы что-нибудь.
За обеденным столом их собралось шестеро: Амалия, Михаил, Александр, Ксения, Аделаида Станиславовна и ее брат Казимир, вечный холостяк и бонвиван, маленький, радушный и любезный господин, которого при первом знакомстве люди обыкновенно считали недалеким, а при последующих встречах нередко меняли свое мнение на прямо противоположное.
Казимир без всяких предупреждений учуял, что в воздухе пахнет грозой, а гроз чувствительный польский шляхтич не выносил совершенно. Поэтому он вдруг стал чрезвычайно разговорчив, предупредителен и улыбчив, к месту рассказал пару анекдотов, выставил в комическом свете героев последних новостей и добился-таки того, что Амалия снизошла до улыбки, а Аделаида Станиславовна почувствовала, как у нее отлегло от сердца. Хотели мать и дядя того или нет, но жизнь их семьи так или иначе вертелась вокруг Амалии, а они были второстепенными светилами, и когда главная звезда их крохотной галактики была не в духе, это обязательно отражалось на всех.
– Так что ты решила насчет Рафаэля? – спросила у дочери Аделаида Станиславовна. – Будешь покупать его картину или нет?
Оставшись не у дел, Амалия стала гораздо больше, чем раньше, интересоваться искусством, а Дусе, кстати сказать, помог ей познакомиться с рядом художников и с видными торговцами картинами. Однако коллекционером баронесса Корф так и не стала. Да и не стремилась стать. Она приобретала то, что ей нравилось, полагаясь только на свой вкус, который, надо сказать, был чрезвычайно прихотлив, потому что ее одинаково пленяли фантазии Босха и Арчимбольдо, грезы Боттичелли и изящные портреты Виже-Лебрен и Натье. Амалия высоко ставила импрессионистов, но была совершенно равнодушна к авангардистским изысканиям, а из современников более всего ценила Ренуара, который уже несколько раз рисовал ее портреты раньше и которому она собиралась позировать вновь.
– Что за Рафаэль? – заинтересовался Михаил.
– Ничего особенного, – отмахнулась баронесса, – портрет пары итальянских кардиналов с разбойничьими физиономиями. Вид у них такой, будто это простолюдины, которые недавно ограбили настоящих кардиналов и обрядились в их одежду.
Александр, услышав слова матери, фыркнул.
– Честное слово, – добавила хозяйка дома, – им только кинжалов за поясом не хватает.
– Тогда, по-моему, как раз такими кардиналы и были, – заметил Михаил. – Вспомни хотя бы Чезаре Борджиа.
– Вам смешно, а каково мне будет каждый день смотреть на этих уголовников? – проворчала Амалия. – Так что я решила, что обойдусь без Рафаэля.
– Правильно, – тотчас же одобрила мать, – лучше купи еще одного Боттичелли.
– У Боттичелли все женщины на одно лицо, – высказал свое мнение Михаил.
– А мужчины? – подал голос Александр.
– Мужчины ему вообще не удавались. Да и его «Весна» мне не нравится.
– С «Весной» сложно, – согласилась Амалия. – Потому что на самом деле это не одна картина, а пять.
– Ты думаешь? – тотчас же заинтересовалась Аделаида Станиславовна.
– Конечно. Меркурий с левой стороны – одна картина. Три грации – отдельная. Флора – третья. Зефир и нимфа – четвертая. А есть еще таинственная фигура беременной рыжей красавицы в красной мантии, которую почему-то называют Венерой. Она стоит в центре, но удалена от зрителя, и это уже пятая картина. Я думаю, – добавила Амалия, – кто-то очень торопил Боттичелли с работой, и композиция развалилась. Если рассматривать «Весну» как пять отдельных картин, все прекрасно, но когда пытаешься оценить ее как единое целое, взгляд теряется в многообразии фигур.
Ознакомительная версия.
