Потеряв от нетерпения всякое представление о приличиях и чинопочитании, Эраст Петрович выхватил у старшего по званию листок и прочёл следующее:
ДуховнаяЯ, нижеподписавшийся Пётр Александрович Кокорин, будучи в полном уме и совершенной памяти, при нижеследующих свидетелях объявляю моё завещание по поводу принадлежащего мне имущества.
Всё моё реализуемое имущество, полный перечень коего имеется у моего поверенного Семёна Ефимовича Берензона, я завещаю г-же баронессе Маргарете Эстер, подданной Британии, для использования всех сих средств по полному её усмотрению на нужды образования и воспитания сирот. Уверен, что г-жа Эстер распорядится этими средствами толковее и честнее, чем наши генералы от благотворительности.
Это моё завещание является последним и окончательным, оно имеет законную силу и отменяет моё предыдущее завещание.
Душеприказчиками я назначаю адвоката Семёна Ефимовича Берензона и студента Московского университета Николая Степановича Ахтырцева.
Настоящая духовная составлена в двух экземплярах, один из коих остаётся у меня, а второй передаётся на хранение в адвокатскую контору г-на Берензона. Москва, 12 мая 1876 года Пётр Кокорин.
Глава вторая,
в которой нет ничего кроме разговоров
– Воля ваша, Ксаверий Феофилактович, а только странно! – с горячностью повторил Фандорин. – Тут какая-то тайна, честное слово! – И упрямо подчеркнул. – Да, вот именно, тайна! Судите сами. Во-первых, застрелился как-то нелепо, «наудачу», одной пулей из барабана, будто и вовсе не собирался стреляться. Что за фатальное невезение! И тон предсмертной записки, согласитесь, какой-то чудной – вроде как наспех, между делом написана, а между тем проблема там затронута важнейшая. Нешуточная проблема! – голос Эраста Петровича аж зазвенел от чувства. – Но о проблеме я ещё потом скажу, а пока про завещание. Разве оно не подозрительно?
– Что же именно кажется вам в нём, голубчик, подозрительным? – промурлыкал Грушин, скучающе перелистывая «Полицейскую сводку городских происшествий» за истёкшие сутки. Это не лишённое познавательного интереса чтение обыкновенно поступало во второй половине дня, ибо дел большой важности в сём документе не содержалось – в основном всякая мелкая всячина, полнейшая ерунда, но иногда попадалось и что-нибудь любопытное. Было здесь и сообщение о вчерашнем самоубийстве в Александровском саду, но, как и предвидел многоопытный Ксаверий Феофилактович, без каких-либо подробностей и уж конечно без текста предсмертной записки.
– А вот что! Стрелялся Кокорин вроде как не всерьёз, однако же завещание, несмотря на вызывающий тон, составлено по всей форме – с нотариусом, со свидетельскими подписями, с указанием душеприказчиков, – загибал пальцы Фандорин. – И то сказать, состояние-то громадное. Я справлялся – две фабрики, три завода, дома в разных городах, верфи в Либаве, одних процентных бумаг в Государственном банке на полмиллиона!
– На полмиллиона? – ахнул Ксаверий Феофилактович, оторвавшись от бумажек. – Повезло англичанке, повезло.
– И объясните мне кстати, при чём здесь леди Эстер? Почему именно ей завещано, а не кому-то другому? Какая между ней и Кокориным связь? Вот что выяснить бы надо!
– Так он же написал, что нашим казнокрадам не верит, а англичанку уж который месяц во всех газетах превозносят. Нет, милый, вы мне лучше вот что скажите. Как это получается, что ваше поколение жизни такую мелкую цену даёт? Чуть что и пиф-паф, да ещё с важностью, с пафосом, с презрением ко всему миру. С каких заслуг презрение-то, с каких? – засердился Грушин, вспомнив, как дерзко и непочтительно говорила с ним вчера вечером любимая дочь, шестнадцатилетняя гимназистка Сашенька. Однако вопрос был скорее риторический, мнение письмоводителя на сей счёт мало интересовало почтенного пристава, и потому он вновь уткнулся в сводку.
Зато Эраст Петрович оживился ещё больше:
– А это и есть проблема, о которой я хотел сказать особо. Взгляните на такого человека, как Кокорин. Судьба даёт ему всё – и богатство, и свободу, и образованность, и красоту (про красоту Фандорин сказал так, уж заодно, хотя не имел ни малейшего представления о внешности покойника). А он играет со смертью и в конце концов убивает себя. Вы желаете знать почему? Нам, молодым, в вашем мире тошно – Кокорин прямо об этом написал, только не развернул. Ваши идеалы – карьера, деньги, почести – для многих из нас ничего не стоят. Не о том нам теперь мечтается. Вы что же думаете, спроста пишут про эпидемию самоубийств? Лучшие из образованной молодёжи уходят, задохнувшись от нехватки духовного кислорода, а вы, отцы общества, уроков для себя ничуть не извлекаете!
Получалось, что весь обвинительный пафос обращён на самого Ксаверия Феофилактовича, так как иных «отцов общества» поблизости не наблюдалось, однако Грушин нисколько не обиделся и даже с видимым удовольствием покивал головой.
– Вот кстати, – насмешливо хмыкнул он, глядя в сводку, – насчёт нехватки духовного кислорода. «В Чихачевском переулке по третьему участку Мещанской части в 10 часов утра обнаружено мёртвое тело удавившегося сапожника Ивана Еремеева Булдыгина 27 лет. По показаниям дворника Петра Силина, причина самоубийства – отсутствие средств на похмеление». Так все лучшие-то и уйдут. Одни мы, старые дураки, останемся.
– Вы смеётесь, – горько сказал Эраст Петрович. – А в Петербурге и Варшаве что ни день студенты, курсистки, а то и гимназисты травятся, стреляются, топятся. Смешно вам…
«Раскаетесь, Ксаверий Феофилактович, да поздно будет», – мстительно подумал он, хотя до сей минуты мысль о самоубийстве в голову ему никогда ещё не приходила – слишком живого характера был юноша. Наступила тишина: Фандорин представлял скромную могилку, за церковной оградой и без креста, а Грушин то водил пальцем по строчкам, то принимался шелестеть листками.
– Однако и в самом деле ерунда какая-то, – пробурчал он. – Что они все, с ума посходили? Вот-с, два донесения, одно из третьего участка Мясницкой части, на странице восемь, другое из первого участка Рогожской части, на странице девять. Итак. «В 12 часов 35 минут в Подколокольный переулок, к дому „Московского страхового от огня общества“ вызвали околоточного надзирателя Федорука по требованию калужской помещицы Авдотьи Филипповны Спицыной (временно проживает в гостинице „Боярская“). Г-жа Спицына показала, что возле входа в книжную лавку, у неё на глазах, некий прилично одетый господин на вид лет 25-ти предпринял попытку застрелиться – поднёс к виску пистолет, да видно произошла осечка, и несостоявшийся самоубийца скрылся. Г-жа Спицына потребовала, чтобы полиция разыскала молодого человека и передала его духовным властям для наложения церковного покаяния. Розыск не предпринимался по отсутствию события преступления».
– Вот видите, а я что говорил! – возликовал Эраст Петрович, чувствуя себя полностью отомщённым.
– Погодите, юноша, это ещё не всё, – остановил его пристав. – Слушайте дальше. Страница девять. «Докладывает городовой Семёнов (это из Рогожской). В одиннадцатом часу его вызвал мещанин Николай Кукин, приказчик бакалейной лавки „Брыкин и сыновья“, что напротив Малого Яузского моста. Кукин сообщил, что за несколько минут до того на каменную тумбу моста влез какой-то студент, приложил к голове пистолет, выражая явное желание застрелиться. Кукин слышал железный щелчок, но выстрела не было. После щелчка студент спрыгнул на мостовую и быстро ушёл в сторону Яузской улицы. Других очевидцев не обнаружено. Кукин ходатайствует об учреждении на мосту полицейского поста, так как в прошлом году там уже утопилась девица лёгкого поведения, и от этого торговле убыток».
– Ничего не понимаю, – развёл руками Фандорин. – Что это за ритуал такой? Уж не тайное ли общество самоубийц?
– Какое там общество, – медленно произнёс Ксаверий Феофилактович, а потом заговорил всё быстрее и быстрее, постепенно оживляясь. – Никакое не общество, сударь мой, а всё гораздо проще. Теперь и с барабаном понятно, а раньше-то было и невдомёк! Это всё один и тот же, наш с вами студент Кокорин куролесил. Смотрите-ка сюда. – Он встал и проворно подошёл к карте Москвы, что висела на стене подле двери. – Вот Малый Яузский мост. Отсюда он пошёл Яузской улицей, где-то с час поболтался и оказался в Подколокольном, возле страхового общества. Напугал помещицу Спицыну и двинулся дальше, в сторону Кремля. А в третьем часу дошёл до Александровского сада, где его путешествие и закончилось известным нам образом.
– Но зачем? И что всё это значит? – всматривался в карту Эраст Петрович.
– Что значит – не мне судить. А как дело было, догадываюсь. Наш студент-белоподкладочник, золотая молодёжь, решил сделать всем адье. Но перед смертью пожелал ещё нервы себе пощекотать. Я читал где-то, это «американской рулеткой» называется. В Америке придумали, на золотых приисках. Заряжаешь в барабан один патрон, крутишь и ба-бах! Коли повезло – срываешь банк, ну а не повезло – прости-прощай. И отправился наш студент в вояж по Москве, судьбу испытывать. Вполне возможно, что он не три раза стрелялся, а больше, просто не всякий очевидец полицию-то позовёт. Это помещица-душеспасительница да Кукин со своим приватным интересом бдительность проявили, а сколько Кокорин всего попыток предпринял – Бог весть. Или уговор у него с собой был – мол, столько-то раз со смертью сыграю, и баста. Уцелею – так тому и быть. Впрочем, это уже мои фантазии. Никакого фатального невезения в Александровском не было, просто к третьему часу студент уже всю свою фортуну израсходовал.
