— Ты чего замолчал? — вырвал Семку из раздумий голос судебного следователя.
— Так это, думаю… Вспоминаю, — ответил Семка.
— Ну, и вспомнил чего? — заинтересованно спросил Иван Федорович.
— Ага, вспомнил, — посмотрел на Воловцова пацан. — Робкая Кирка с ним какая-то была, в глаза ему как-то опасалась смотреть… На нее это непохоже.
— Влюбилась, что ли? — насмешливо спросил Воловцов, и вдруг усмешка мгновенно стерлась с его лица, словно кто-то быстро и незаметно поработал ластиком.
Черт возьми! Влюбилась!
Конечно, влюбилась… Как же он сам раньше не догадался?!
Любовь… Такая, как удар молнии. Как снег на голову. Как с головой — в омут.
Любовь внезапная и мгновенная, как смерть от выпущенной из винтовки пули. После чего уже ничто не имеет значения: ни меблирашки, ни взгляды посторонних, ни судачанье кумушек. Ничто, кроме чувства, вспыхнувшего моментально всепоглощающим пламенем, которое не затушить и водою из трех океанов…
Что ж, такое знакомо…
— Не знаю, — безразлично пожал плечами Семка, немного удивленный такому несерьезному, на его взгляд, вопросу судебного следователя. — А вот Глашка этого постояльца и раньше знала…
— Что?!
— Я говорю, Глашка этого постояльца из второго нумера и раньше знала, — повторил убийственную для Воловцова фразу Семка.
— Откуда знаешь?
— Зна-аю, — усмехнулся пацан. — Сам видел, как она к нему кинулась, как только увидела.
— Кинулась? — переспросил Воловцов.
— Ага, — ответил Семка. — Крикнула: «Это ты» — и обниматься полезла. Сама. Первая…
— Так бывает, — механически ответил Иван Федорович, погруженный в свои мысли. Выходит, старшая Малышева знала убийцу. То есть знает, кто он и как его зовут. Вот это подарок!
Воловцов с нескрываемой благодарностью посмотрел на Семку. Ай, да пацаненок!
— А что он? — спросил судебный следователь, приведя свои мысли в относительный порядок.
— А он ничего. Зашипел на нее гусаком и отстранился.
Ну, правильно. Ему афишировать знакомство с содержательницей меблирашек совсем ни к чему… Иван Федорович нахмурил брови и строго посмотрел на пацана:
— А что же ты раньше об этом не говорил? Глафира запретила?
— Не-е, — ответил Семка. — Она мне не мать, чего это она мне будет запрещать…
— Тогда почему ты раньше об этом не сказал? — повторил свой вопрос Воловцов.
— А никто не спрашивал…
Иван Федорович сделался почти серым. «Никто не спрашивал»… Похоже, этому Поплавскому все случившееся, как горох по барабану…
Собственно, допрос Семки на этом можно было заканчивать. Все, что нужно было от него узнать, Иван Федорович вызнал. И даже больше.
А ведь правы были и старушенция Мигунова, и этот бессмертный конюх Селищев, «залазящий» на свою третью супругу через день, а когда подшофе, то и чаще. Провожала этого «помещика» Кира. Самостоятельно, без всякой просьбы сестры, которой убийца просто запретил к себе приближаться. Провожала, как любимого мужчину. Даже убийство, им совершенное, о чем она не могла не знать, никак не повлияло на ее чувство. Для нее и правда ничего больше не имело значения, кроме того, что этот мужчина существует, и что он в ее жизни главное и единственное…
На прощание Иван Федорович задал Семке еще один вопрос:
— Послушай, Семен Евграфович. А почему ты всех называешь уменьшительно: Кирка, Глашка?
Пацан недоуменно посмотрел на судебного следователя и ответил:
— Так ведь бабы же.
— Ну, знаешь ли, — пожал плечами Иван Федорович. — Бабы, они ведь все-таки тоже люди…
Кира пришла в допросную комнату следственной тюрьмы, как сомнамбула. Безразлично посмотрела на Воловцова, безучастно уселась на стул после приглашения, сделанного Иваном Федоровичем, и равнодушно уставилась куда-то повыше лба судебного следователя.
Все было понятно: эта не скажет ни слова, поскольку ей все до одного места, которое у каждого свое. Главная для нее беда — что ее милого нет рядом. Все остальное — мелочи…
Воловцов назвал себя, вздохнул и спросил, загодя предвидя ответ:
— Свидетели утверждают, что вы семнадцатого сентября этого года в половине пятого утра провожали из ваших с сестрой меблированных комнат человека, который совершил убийство и ограбление коммивояжера Стасько. Зачем вы это делали? Вы были с ним знакомы прежде?
— Я никого не провожала, — последовал вполне ожидаемый Воловцовым ответ.
— Но свидетель Селищев собственными глазами видел, как вы проводили высокого крепкого мужчину, вашего постояльца, а затем закрыли за ним дверь на крючок… — попробовал возразить Воловцов, совсем не рассчитывая, что это возымеет какое-либо действие. Так и случилось.
— Этот Селищев что-то путает. Он старый и глупый, — спокойно возразила Кира.
— Мне так не показалось, — вспомнил Воловцов про стариково «залезание» на жену через день и его зоркий глаз. — А даже наоборот!
— А это как вам угодно…
— Как его зовут, вы тоже не знаете, — скорее утвердительно, нежели со знаком вопроса произнес Иван Федорович.
— Нет, не знаю, — ответила Кира.
— Да и неважно это для вас, верно?
— Верно! — с вызовом посмотрела на судебного следователя Кира.
— И то, что этот человек, к которому у вас вдруг возникло… чувство, убил человека и завладел его имуществом, вам тоже не важно…
Кира промолчала. Последняя фраза — и Воловцов это видел — совсем не задела ее. То, что человек, похожий на помещика, убийца, было второстепенным, малозначительным фактором, по сравнению с чувствами, которые она к нему испытывала.
Она ничего не скажет. Допрашивать ее — бесполезная трата времени и нервов…
— У меня к вам, сударыня, последний вопрос, — мельком глянул на Киру Воловцов. — Так сказать, не для протокола. Вы, что, правда, надеетесь на то, что с этим человеком вы будете когда-нибудь вместе?
— Да, — твердо произнесла Кира. И добавила: — Когда-нибудь.
— Но этого «когда-нибудь» никогда не будет, — участливо проговорил Иван Федорович.
— Будет, — уверенно кивнула Кира.
— Нет, — не менее уверенно ответил Воловцев. — Этого не будет никогда. Потому что, когда я его поймаю, его отправят обратно туда, откуда он сбежал. На каторгу! И ему уже больше никогда оттуда не выбраться…
— А ты сначала поймай его. — Кира поднялась со стула и насмешливо посмотрела прямо в глаза Воловцову: — Никогда ты его не поймаешь… Все, вопросы закончились?
— Закончились, — ответил Иван Федорович. Он уже был спокоен. Как мрамор…
Допрос Глафиры Малышевой происходил прямо в ее камере. Он начался с того, что Воловцов представился, назвал свою должность и жестко, без всякой подготовки и психологических приемов, известных многим следователям и дознавателям, спросил:
— Кто был этот человек, которого провожала в четыре часа утра после убийства им коммивояжера Стасько ваша сестра?
— Я не знаю, — вздрогнула от железных ноток в голосе судебного следователя Глафира.
— Ага, так все-таки она кого-то провожала, только вы его как бы не знаете? — быстро произнес Иван Федорович, буравя взглядом Малышеву. — А раньше на допросах вы говорили, что она никого не провожала и старику Селищеву все это померещилось.
— Я ничего не знаю, — растерялась Глафира и приготовилась заплакать. Но Воловцов нанес еще один неожиданный удар:
— Мне известно про ваше знакомство с убийцей, гражданка Малышева. Давняя любовная привязанность, не так ли?
— Ничего я не знаю… — Слова эти были сказаны столь неуверенно, что Иван Федорович решил продолжать в том же духе, то бишь брать Глафиру «на пушку», покуда она находилась в явной растерянности. Конечно, такое ведение допроса тоже было одним из приемов, но в данный момент судебный следователь Воловцов, скорее, подчинялся интуиции, нежели каким-то руководствам, инструкциям, техникам и прочим разработанным правилам допросов.
— Вы говорите неправду! — продолжал он наседать на женщину, чуя, что осталось лишь немного дожать, и Глафира расколется. — Если вы не будете помогать следствию, это будет расценено как пособничество и укрывательство преступника, и вы получите лет восемь каторги, не менее. Этот ваш знакомец разве не рассказывал вам, каково живется на каторге? И что там происходит с женщинами? — продолжал блефовать Воловцов и увидел, что попал в самую точку. У женщины потух взгляд, она размякла, плечи опустились: к дальнейшей борьбе Малышева стала абсолютно не готова. А у судебного следователя мысли роились в голове, как пчелы в улье: а что, если этот убивец и правда бывший каторжанин? Или беглый, а по блатной «музыке» — гульный?
Говорил же ему в Москве его тезка Иван Захарович, младший из братьев Жилкиных, мошенник и аферист, а посему в людях разбирающийся предостаточно и тонко, да еще многое примечающий, что у человека, проигравшего ему в карты часы фирмы «Ломжин», было породистое лицо? Как это Жилкин сказал тогда, когда он, Воловцов, спросил его о наружности проигравшего часы человека? А, вот: «На благородного похож. Лицо у него такое, породистое… А кожею темен…» Тогда еще он спросил, что значит «темен кожею, загорелый, что ли»? На что Жилкин ответил, что подобный «загар» приобретается не на южном побережье Крыма, а на Южном Сахалине. У каторжных, дескать, такая кожа часто бывает…
