— О Господи, да пусть себе. Лишь бы оставался здесь. Он мне очень дорог.
— Дороже, чем камни вашего отца?
— Еще бы! — Она смеется. — Еще бы. Думаете, я не могу позволить себе лишиться нескольких камней?
Глётт поднимает взгляд от жемчужин. Она уже не мудрая старая птица, а унылое, тупое существо.
— Извините, но мне кажется, я жалею вас, Кэтрин Стерн.
— Вот как? Что ж, с вашей стороны это очень любезно. — Гнев подбрасывает меня со стула. — Буду вспоминать об этом завтра, попусту тратя время на вашу исчезающую коллекцию.
— Вас никто здесь не держит. Не вините меня за то, что решаете сами.
В таком случае решаю уйти. Я едва не произношу этих слов, они у меня на языке, на губах. Не произношу, потому что здесь есть нечто, что мне нужно, только бы суметь это найти. Только бы знать, где и как искать. Я уже понимаю, что сегодня вечером никуда не уйду, и Глётт понимает это тоже.
— Доброй ночи, Ева, — говорю как можно спокойнее. Она провожает меня взглядом до самой двери. В коридорах нет света. Я иду и думаю о ней, представляю себе ее сгорбленную фигуру за пустым столом. Дойдя до своей комнаты, продолжаю путь до парадной двери и выхожу во двор.
Здесь нет освещения. Мои глаза привыкают к темноте. Я делаю три шага мимо фонтана и останавливаюсь, меня останавливает ночной воздух. Я чувствую его, слышу звуки, которые он разносит: плеск воды в фонтане, негромкий голос геккона на стене надо мной — то-кей, то-кей, — далекий шум города.
В дальней стороне двора вижу скамейку, белый камень под деревьями. Подняв руку, чтобы отвести ветви, пересекаю двор, сажусь, закрываю глаза. Где-то на улице старого города воет собака. Негромко, призрачно. Это напоминает мне о вещах, вспоминать которые незачем. Ощущаю спиной тепло мужского базальта стены.
Не знаю, заснула ли я. Когда открываю глаза, руки у меня прохладные, камень вокруг влажный, словно выпала легкая роса. Рядом со мной стоит Хасан. Сгибается под деревьями, как в коридоре, словно даже внешний мир слишком мал для него.
— Испугали вы меня, — говорю, хотя это неправда. Меня не удивляет его появление. Может быть, я даже искала его здесь, на полпути между домом и городом. Я не знаю своих намерений. Возможно, не только сегодня вечером, но и всегда. — Вас послала Ева?
— Нет.
— Отлично. Поговорите со мной?
Я подвигаюсь. Когда Хасан садится, моя голова доходит ему до плеча. Сидя рядом с ним, понимаю, что он старый, это видно по рукам.
Хасан не издает ни звука, и я завожу разговор.
— Прекрасное место. Жаль, что не приходила сюда чаше.
— Вы уезжаете?
Говорит по-английски он неуверенно, старательно. Голос у него низкий, но в нем есть какая-то живость, доброжелательность. Он располагает к себе.
— Хотелось бы. Обращали вы когда-нибудь внимание на воздух в доме? В нем ничего не чувствуется. Ничего не слышится. Почему?
— Не знаю.
— И я не знаю. Разумеется, некоторые виды камня оказывают такое воздействие. Но в этом доме чувствуешь себя будто в ловушке. Мне кажется, что здесь я угодила в ловушку, но не помню как. — Перестаю шептать и спрашиваю: — Хасан, откуда вы?
— С гор.
Поворачиваюсь к нему, разглядываю его профиль.
— Курд?
— Да.
— Довольны вы, работая у Евы?
Он втягивает воздух, пахнущий жасмином и кедром.
— Я начал в молодости. Давно.
— Вы, должно быть, лучше всех ее знаете. А она вас.
Хасан не отвечает. Я умолкаю. Мы снова сидим, прислушиваясь. Где-то поблизости чирикает птичка.
— Я хотела поблагодарить вас. За цветы.
— Пустяки.
— И за ладан. Вы были очень добры.
Он ерзает. Я ощущаю теплоту его бедра.
— Вы гостья. И я рад, что угодил вам. Я не вижу, улыбается он или нет.
— Хасан, слышали вы о сирруш?
— Да.
— Что это такое?
— Это чудовище. Голова дракона, ноги орла, тело собаки.
Я опираюсь ладонями о камень скамьи.
— Говорила вам Глётт, что я здесь делаю?
— Ищете что-то. Она говорит, красивую вещь.
— Да.
— Мать рассказывала мне одну сказку. О восьмом путешествии Синдбада.
— Такой нет.
— И все же она рассказывала. Синдбад стар. Дом его полон молодых пирующих купцов. Один из них рассказывает Синдбаду о стране далеко на востоке. Там правит император. В его дворце есть гарем. В гареме всего одна наложница. Самая красивая женщина на свете. Самое прекрасное создание на земле. Ее с самого рождения не видел никто из мужчин, кроме императора. Даже родной отец.
По стене сбоку от Хасана ползет геккон. Его светлая кожа хорошо видна на черном базальте.
— Синдбад плывет в эту страну, взяв с собой множество драгоценностей и единственного верного слугу. Император вдвое старше Синдбада и в десять раз толще. Он доволен драгоценностями, которые дарит ему Синдбад. В благодарность за этот дар делает его советником во дворце. Однажды ночью Синдбад приказывает слуге отыскать путь в гарем. Слуга обвязывает господина веревкой и опускает к окну башни. Синдбад видит, как наложница умащивает волосы.
Теперь весь мир вызывает у него отвращение. Наложница — самое красивое создание на земле. Хоть Синдбад уже старик, он хочет одного — увидеть ее снова. Все остальное исчезает из его поля зрения, и через год он становится слепым.
Я смотрю на лицо Хасана. На геккона над ним. Ящерица охотится, передвигаясь на дюйм вверх, на дюйм вправо. Чудовищная в своем вертикальном мире.
— Синдбад просит слугу помочь ему снова увидеть гарем. Слуга отказывается. Синдбад умоляет его. Слуга вновь обвязывает его веревкой и опускает слепого Синдбада к окну. Когда появляется наложница, Синдбад обнаруживает, что видит ее. Полночь. Под его взглядом она раздевается ко сну. Такой красоты Синдбад никогда не видел. Он открывает окно, отвязывает веревку, влезает внутрь. Наложница еще не видела никого с такой любовью в глазах. Она спит с Синдбадом всю ночь. Утром стража обнаруживает его там. Синдбада бросают в тюрьму и приговаривают к жестокой смерти.
С помощью подкупа слуга освобождает его. Они возвращаются на судне домой, в Басру. Синдбад больше не слепой, но переменился. Он не находит никаких радостей в родном городе. Пиршества и рассказы друзей не занимают его. Он устал от мира, так как знает, что никогда уже не увидит ничего столь прекрасного, как та наложница. И в конце концов умирает.
— А что происходит с женщиной?
Хасан умолкает, переводит дыхание.
— Ничего не происходит. Живет как жила.
— Мне больше нравится, когда Синдбад «жил потом долго и счастливо».
— Будь по-вашему. Это просто выдумка.
— Как и сирруш.
Хасан молчит. Над нами пролетает невидимый в темной дали самолет.
— Я ищу драгоценность под названием «Три брата». Здесь есть кое-какие бумаги. Найти их для меня очень важно.
Вижу, как Хасан кивает. На меня он не смотрит.
— Вы знаете, где они? А, Хасан?
Он поднимается, приглаживает одежду и кивает снова. Едва я успеваю пожелать ему доброй ночи, исчезает.
Я сижу одна в теплой темноте, думая о «Братьях». Могу вертеть аграф в голове, будто головоломку или узор заставки на экране компьютера: Треугольник площадью четыре квадратных дюйма. Двести девяносто каратов в восьми камнях. Четыре жемчужины, трирубина-баласа. Один бриллиант, ставший половиной бриллианта.
Думаю о Еве. Она позволяет человеку красть у себя, только бы он был рядом. Я жалею ее; но и она жалеет меня. Когда доходит до жалости, мы в равном положении. Геккон изгибается, белый на черной стене. Замирает, изготавливается и наносит удар.
Некоторые люди говорят, что у камней есть душа, но они ошибаются. Некоторые верят, что камни живые, по крайней мере в том смысле, как, например, деревья. В большинстве случаев они ошибаются тоже.
Ограненные камни мертвы. Достаточно лишь коснуться их, чтобы это понять. Они извлечены из материнской горной породы и разрезаны на части стальными орудиями. Жесткая оболочка, пленка, снята с них, как чешуя рыбы. Разумеется, они не живые.
Но они мертвы. Это особое качество. Ничто не бывает совершенно мертвым, если не было живым. Под землей есть живые камни. Они растут, все время видоизменяются, кварц превращается в аметист, опал — в халцедон. Рост и преображение. Все они в самом простейшем смысле слова живые.
Ограненные камни мертвы, как деревянные стулья. Но я думаю, что камни, подобно деревьям, и умирают так же нескончаемо медленно, как живут. Они схожи с упавшими деревьями, которые в течение нескольких лет покрываются свежей листвой. Ограненные камни такие же бесчувственные и вековые. Жизнью это назвать нельзя. Это, скорее, своего рода забытье.
У нас было три собаки. Мэй подарила их Энн на одиннадцатилетие. Эдит ни за что не купила бы собак. Звали их Пудинг, Шоколадный Пудинг и Пудинг Немедленно. Клички им придумала Энн. Это были спаниели одного помета. Эдит их недолюбливала; они не отличались аккуратностью и были бестолковые, как клички, которые Энн не хотела ни объяснять, ни менять. Все равно через несколько месяцев мы уже не могли припомнить, кто есть кто, и все собаки стали Пудингами. От них пахло мокрой шерстью, теплым дерьмом и любовью.
