— Я здесь.
Чувство нежности при звуках испуганного голоса вытеснило напрочь всю обиду прошлого свидания. Он больно ударился бедром о резной край кровати и шепотом выругался.
— Что случилось? — Голос стал еще испуганнее.
Путиловский рассмеялся:
— Ничего страшного, зацепил кровать.
— Извините, — прозвучал из темноты короткий ответный смешок.
Он нащупал край одеяла и лег на прохладную простыню. Все, он у цели. Совсем рядом раздался сочувственный голос:
— Не ушиблись?
— Нет.
— Тогда поцелуйте меня, — попросил тот же голос.
Он повиновался. Вкус этих губ он помнил с прошлого свидания, поэтому прильнул к ним, как к старым знакомым. Абсолютная темнота позволила двум слепым полностью отдаться процессу познания руками и губами чужого, но влекущего тела. Они быстро прошли пройденное и стали нежно, но настойчиво изучать друг друга на ощупь далее, пока страсть не стала такой обжигающей, что они уже не могли сопротивляться зову жаждущих любви тел…
Дорвавшись друг до друга, они испытали такую пронзительную и сильную гармонию, что бросились с обрыва в пропасть одновременно, уже не сдерживаясь ни в крике, ни в проникновении друг в друга… и так до полной слабости и последующего глубокого беспамятства двух неразлучных тел.
Все это всплыло со дна сознания, и Путиловский блаженно вздохнул — предчувствие счастья его не обмануло.
Мириам проснулась вслед за ним и, видимо, в первые секунды тоже ничего не могла понять. А потом припала к нему и стала покрывать его лицо, шею и плечи короткими сухими поцелуями, стараясь не оставить без ласки ни одного местечка.
Если же она что-то пропускала, то в приступе раскаяния возвращалась туда и одаривала обиженное место в десятикратном размере. В этом обряде было что-то древнее и магическое. Они быстро привыкли к темноте и теперь уже безошибочно находили самые нежные и чувствительные места, благодарно отзывавшиеся на ласку.
Ее обидело то, что он обделяет вниманием ее соски, твердые, как недозревшие ягоды малины. Павел понял это по тому, что именно эта нежная часть ее тела как бы случайно постоянно оказывалась у его губ. Но ничего случайного в этом мире не бывает, поэтому, притворившись, что не понимает ее желания, он нарочно несколько раз промахивался, пока не почувствовал, что терпение Мириам на исходе.
И когда тяжелая упругая грудь в очередной раз маятником скользнула по его лицу, он мягким движением губ поймал эту малинку и чуть прикусил, чтобы не дать ей уйти. Короткий сладостный стон был ответом. Покусывая и собирая поочередно эти две ягоды, он неожиданно быстро вновь довел себя и ее до невозможности более быть вне друг друга. И вновь они упали в теперь уже до дна знакомую пропасть…
Полная темнота смазала все ориентиры. Путиловский потерял счет времени и падениям. Казалось, что его силы уже полностью на исходе. Но проходило время, и оказывалось, что это не совсем так или даже совсем не так.
Очнувшись от сна в последний раз, он почувствовал на своем лице слезы — это плакала Мириам. Поцелуями он осушил ее глаза.
— Что случилось?
— Мне страшно… — прошептала она ему в ухо, точно кто-то мог подслушать их тайный разговор.
— Я с тобой.
— Мне и за тебя страшно.
Он рассмеялся:
— Я могу за себя постоять! И за тебя тоже.
— Нет, милый… Бывают такие времена, что человек ничего не может сделать. Ни себя спасти, ни близких, ни мир… никого… Я боюсь, что близки такие времена. — Помолчав, она добавила: — Впрочем, не обращай внимания. Это наши еврейские страхи. Все время нас гонят, гонят, вот мы и помним все. И всего боимся. На всякий случай. Так что не бери до головы, как говорила моя бабушка. Давай вставать. Ты должен теперь отдохнуть дома, муж мой… а то мы с тобой залюбим друг друга до смерти.
Никто и никогда не называл Путиловского такими простыми библейскими словами «муж мой», поэтому у него перехватило дыхание, и с нежностью, которой в себе ранее не замечал, он стал касаться губами ее лица. Потом приник к ее уху и тихо прошептал:
— Скажи мне это еще раз…
И услышал в ответ ласковое и покорное:
— Да, муж мой… я люблю тебя.
И был включен свет. Мириам ходила по спальне, теперь уже совершенно не стесняясь своей наготы.
Путиловский разглядывал ее, как Пигмалион Галатею, чью фигуру он познал на ощупь, и вот она ожила и оказалась даже лучше, нежели он ее ощущал с закрытыми глазами в полной темноте. Длинные, чуть волнистые от природы темные волосы струились по телу, подчеркивая белизну кожи. Страсть была утолена, и осталось только незамутненное ею любование совершенством женщины, созданной для продолжения рода.
— В левом кармане пальто сверток. Принеси его сюда, пожалуйста, — попросил Путиловский.
Она спокойно вышла обнаженной в гостиную и вновь вошла со свертком, присела рядом на кровать. Путиловский развязал ленточку, достал футляр.
— Это тебе.
Мириам взяла в руки футляр и, прежде чем открыть его, уставшими губами благодарно поцеловала Путиловского. Открыла футляр и ахнула: бриллианты в центрах шестиконечных золотых звездочек брызнули во все стороны цветными огоньками.
— Какая прелесть… — прошептала она и снова поцеловала Путиловского.
— Оно открывается.
Путиловский достал драгоценность из углубления и раскрыл темно-синие лепестки. Мириам взяла яйцо в руки и вгляделась в золотую фигурку младенца.
— Оно мое…
— Я сказал — это тебе!
— Оно мое, — повторила Мириам и тихо заплакала.
Она придала этому подарку совсем иное, скрытое от Путиловского значение. Но он деликатно не стал расспрашивать, понимая, что Мириам сама расскажет. Если захочет.
— Извини, что драгоценность христианская.
— Ничего. — Мириам вытерла слезы, полюбовалась младенцем и спрятала яйцо в футляр. — Я переживу. В конце концов, его мать тоже была еврейкой.
— Я приду завтра вечером? — вопросительно сказал Путиловский.
— Конечно, муж мой. Я буду ждать тебя. А теперь иди. Да хранит тебя единый Бог, Бог Израиля.
Глава 9
Исполнение приговора
Недостача сабли обнаружилась уже на вокзале, у буфетной стойки, куда подошли но русскому обычаю выпить на посошок.
Хватанув большую стопку водки со льда, Гершуни крякнул и впился крепкими острыми зубами в бутерброд с холодной телятиной. Тут у него вылупились глаза, но не от водки, а от того, что увидел.
— Степан! — прошипел он зло и тихо. — Где ваша сабля?!
Похолодевший от ужаса быть разоблаченным, Балмашев растерянно посмотрел на портупею, хотя прекрасно знал, что там увидит.
— Бы… была… — пробормотал он и покраснел, точно гимназист, уличенный во лжи.
— Вы оставили ее в гостинице, болван! — Гершуни не стеснялся в выражениях. — Ну что мне с вами делать? До поезда четверть часа!
— Я сейчас! На извозчике туда и обратно! Я успею, честное слово, успею!
— Да, — съязвил Гершуни, — настоящее офицерское слово!
Балмашев засуетился, надевая перчатки и фуражку. Выпивавший неподалеку купчик поднял голову, прислушиваясь к разговору.
— Стойте! — осадил его Гершуни. — Возвращаться не к добру. Утром купим в магазине. Тьфу! Не хватало еще, чтобы все не заладилось! Ну куда вы смотрели, раззява?
И заказал по второй, чтобы хоть водкой сгладить чувство злобы на интеллигентного мальчика, подавшегося в революционеры.
— Мы купим! Мы купим! Я знаю магазин у Финляндского, торгует военным снаряжением. Он там специально для Михайловской артиллерийской академии. И для медиков. Очень хороший магазин. Там обязательно продают сабли! Я заплачу, у меня есть деньги! — Степан оправдывался что было сил, лишь бы его не заподозрили в злом умысле избежать своей и чей-то иной смерти.
Вторая стопка подействовала, и Гершуни смягчился:
— Вот только не надо суетиться. Это еще не главное, саблю достать… Не промахнетесь?
В Балмашеве оборвалась последняя тайная надежда на то, что все это окажется дурным спектаклем. Он вспомнил мертвую собачку с карими добрыми глазами. Вот и с ним будет так же. Горло, как при стрельбе в лесу, свела судорога.
— Не промахнусь, — твердо сказал он и опрокинул в рот содержимое стопки.
Купчик успокоился и поднял рюмку, приветствуя товарищей по счастью. Зазвонил вокзальный колокол.
— Пора, — буднично проронил Гершуни. — Вперед, поручик без войска! Если спросят — сабля в багаже. Все будет прекрасно!
Почему-то совсем не спалось — видимо, гостиничные сны в промежутках между любовным бодрствованием были очень глубокими и освежающими. Голова стала ясной. Путиловский заварил себе кофе и разложил на рабочем столе фотографии Сипягина, Победоносцева, Клейгельса и Гершуни. С чего начать?
Сипягин устроил в Департаменте тихий скандал, и вопрос о прямой охране квартиры Софи Жерар-Марон отпадает сам собой. Будет ли повторная атака на Победоносцева? Если и будет, то только на похоронах. Но чьих? Клейгельса или Сипягина. Значит, задача номер один — не допустить никаких похорон!
