Бестужев окончательно потерял всякий интерес к разговору. Ему стало попросту скучно. Самому выудить у гостя что-нибудь полезное не удастся — старый, битый волк нелегальщины, еще с народническим прошлым…
— Пошел вон, — сказал Бестужев, глядя на визитера с приятной улыбкой.
— Что-о?
— По-моему, я выразился достаточно ясно, — сказал Бестужев. — Или ваша милость подзабыли за долгую эмиграцию родной язык? Пшел вон, ублюдок, пока я тебя с лестницы не спустил…
Вот тут Барцев взвился, вскочил со стула, стиснув трость на манер дубинки, он буквально кипел, как забытый на горячей плите чайник. Бестужев наблюдал за ним с тихим злорадством, готовый к любым неожиданностям вроде доброй потасовки.
— Голубая крыса!
— Тебе же сказали, пшел вон, — глазом не моргнув отозвался Бестужев. — Или тебя непременно надо взять за шкирку и выкинуть на лестницу, как надоедливого разносчика?
Какой-то миг казалось, что Барцев на него сейчас набросится. Глаза его метали молнии, физиономия пылала благородным гневом, оскорбленный интеллигент напоминал кота, которому прищемили дверью кончик хвоста или что-то не в пример более чувствительное.
По правде говоря, Бестужев тихо потешался про себя — что ж, можно получить хотя бы моральное удовлетворение, коли уж никак нельзя сграбастать этого типа за ворот и препроводить в какое-нибудь здание, откуда он выйдет уже в арестантском бушлате…
— Неужели у вас нет ни капли самолюбия, почтенный? — спросил Бестужев с интересом. — Вам же сказали: пшел вон! А вы тут торчите с таким видом, словно вы одновременно Жанна д'Арк, Муций Сцевола и Карл Маркс в одной персоне…
Барцев сильнее стиснул трость.
— Успокойтесь, — сказал Бестужев. — Не школьничайте. Сдается мне, в потасовке, случись она сейчас, шансов у вас маловато. Я вам не просто морду набью, а еще, как обещал, и с лестницы спущу самым бесцеремонным образом, к развлечению добрых парижан, которым в этом тихом квартале не часто приходится наблюдать подобное зрелище…
Недолгое время они мерили друг друга взглядами, потом Барцев резко развернулся на каблуках и направился в прихожую. Рысцой обогнав его, Бестужев предупредительно распахнул перед гостем дверь и поклонился с шутовской гримасой, пародируя вышколенного лакея. Он ждал финала — отроду не бывало, чтобы интеллигент российский, будучи даже, как сейчас, крайне церемонно выставлен, не постарался оставить за собой последнее слово, полагая, что это его как-то возвышает в собственных глазах…
Ну да, так и есть: уже на лестничной площадке Барцев обернулся, грозно потряс тростью и выкрикнул:
— Ты еще горько пожалеешь, жандармская морда!
— Сатрап, чего уж там, — отозвался Бестужев безмятежно. — Цепной пес самодержавия… Пшел вон, ошибка природы, пока тебе скорости не придали коленкой под зад…
Отвернувшись с гордым, несгибаемым видом, Барцев направился вниз по лестнице, временами кося глазом так, словно всерьез опасался получить под зад коленом. Едва заперев дверь, Бестужев стал серьезен: гостенек, чтоб его черти взяли, и не подозревал, сколько ценной информации ухитрился сообщить помимо своей воли, всего-то в нескольких фразах…
…Монмартр произвел на Бестужева большое впечатление. В прошлый раз, когда он здесь был — в крайне нескромном кабаре с Сержем в роли заботливого чичероне — уже спустилась ночь, и мало что удалось рассмотреть. Теперь же…
Достаточно пройти неспешным шагом от центра Парижа примерно час, чтобы попасть в другой мир. Ничего похожего на кипучее коловращение миллионного города, наоборот: узкие улочки, застроенные небольшими домиками (иные до сих пор с соломенными крышами), поля и огороды, луга, где старушки собирали траву для кроликов, обширные усадьбы с липами и акациями вокруг, источавшие несказанный аромат стога сена на склоне холма, заросли сирени, жасмина, глицинии, жимолости, стадо коров, которых пастух гнал с пастбища…
Ксавье провел его от площади Сен-Пьер по улице Фуатье, а там они поднялись по знаменитой лестнице из двухсот шестидесяти шести ступенек к церкви Сакре-Кер, откуда открывался великолепный вид на Париж, на бесконечное море закопченных черепичных крыш, похожих на чешую сказочного дракона. Зрелище поистине захватывающее, но времени не было им любоваться, и они двинулись дальше.
— Значит, он снимает здесь квартирку… — сказал Бестужев. — Старается обосноваться поближе к криминальному миру?
— Простите? — Ксавье внимательно посмотрел на него. — О господи, вы наверняка начитались всех этих газетных историй? Монмартр кишит страшными бандитами, которые средь бела дня душат в переулках невезучих прохожих, в кабачках непрестанно слышится пальба, там и сям кипит поножовщина, сутенеры прежестоко расправляются со своими подопечными девицами на каждом углу… Верно?
— Ну, примерно так, — осторожно сказал Бестужев. — Очень уж часто попадалась в газетах примерно такая картина…
— В наших, кстати, тоже. Газетчики любят жуткие сенсации… На деле, вынужден вас разочаровать, картина выглядит не столь уж и страшной. Преступность здесь даже меньше, чем в иных менее благополучных парижских кварталах. В основном — заурядные пьяные драки. Не зря за порядок здесь отвечают всего-то два жандарма, приписанные к участку на площади Тертр. Ну, а учитывая, что у этих малых есть скверная привычка появляться не раньше, чем драка кончится, бывают и печальные случаи… Но в целом действительность мало похожа на ту, что изображают прыткие репортеры. Но что до умысла… Тут вы правы, Рокамболь здешнее жилье выбирал с умыслом. Специфика Монмартра, понимаете ли… Точнее, здешнего населения. Здесь во множестве селится богема, а постоянные обитатели парижан напоминают мало и в основном связаны с землей: садоводы, зеленщики, мелкие фермеры, наемные батраки, опять-таки работающие на земле. Есть еще немного рабочих с заводов северной части Парижа, чиновников, магазинных продавцов. Другими словами, причудливая смесь богемы и крестьян. Большинство этих самых крестьян практически никогда не бывают «в городе», как они именуют Париж. Хватает и анархистов. Помните, я только что показывал вам кабаре «Черт»? Там они и собираются, а неподалеку разместилась газета анархистов «Либертэр». Гнездышки господ, явно не нарушающих законов, но всегда готовых дать приют типам вроде Гравашоля, соучаствовать в чем угодно… В подобной среде чертовски трудно наладить нормальную осведомительную сеть: сочетание богемной безалаберности и фантазий, крестьянского недоверия к «горожанам» и ненависти анархистов к властям причудливейшее, больше нигде в Париже, да и вообще во Франции вы такого местечка не найдете. Так что субъекты наподобие Рокамболя себя здесь чувствуют, как рыба в воде…
Бестужев посмотрел направо — там, возле фонтана, кучкой стояли ребятишки, завороженно уставившись на молодого смуглого человека, быстро и уверенно рисовавшего мелом на брусчатке странные силуэты. В них вообще-то быстро угадывались животные и птицы, но диковинные какие-то…
— Ничего интересного, — сказал инспектор, перехватив его взгляд. — Таких здесь полно, разве что этот малый не француз, а испанец, какая-то смешная фамилия, то ли Пирассо, то ли Пикассо. Политикой не интересуется, а закон преступает лишь иногда по утрам, когда со своей подружкой таскает от дверей домов позажиточнее оставленные разносчиками молоко и булочки — понятно, от бедности. Забавно все же. Теоретически рассуждая, любой из них, то ли этот Пирассо-Пикассо, то ли вон тот, Обербуре — колоритен, верно? — имеет шанс стать великим… но, вероятнее всего, оба кончат жизнь в канаве из-за пылкой любви к горячительному… Ага!
Им навстречу, широко расставляя ноги, валкой матроской походочкой двигался еще один колоритный тип в широких саржевых штанах на манер моряцких, блузе и простонародной круглой кепи. Поравнявшись с ними, он, глядя в сторону, показал большим пальцем себе за спину. И с тем же независимым видом прошествовал дальше.
— Птичка в гнездышке, — сказал Ксавье. — Наконец-то… Господин майор, я подумал и решил… Я все же пойду с вами.
