— Серж, все кончено, все позади, не стоит о нем. — Наталья Георгиевна накрыла ладошкой руку Мартемьянова.
— О мертвых, конечно, либо хорошо, либо… — Сергей Михайлович сокрушенно покачал головой. — Тут случай особый. Подлец был, подлец! Даром что отставной офицер…
— А о ком, собственно, речь? — всколыхнулась телесами помещица Поцелуева-Горева.
— Об изверге, Амели, мы говорим о сущем изверге, — ответил сестре Сергей Михайлович.
Амалия Михайловна закатила глаза, видимо рисуя в воображении картину, как этот изверг выглядел бы в ее имении, как смягчилось бы его сердце на соленых грибочках.
— Простите, а вы не знаете, в каком полку служил господин Пескарев? — спросил я.
— В Санкт-Петербургском драгунском, — ответил Мартемьянов.
— Где?! — Я едва не уронил серебряную вилку.
— Чему вы так удивляетесь, милостивый государь? — пожал плечами Мартемьянов. — Словно среди петербургских драгунов не может сыскаться отъявленного негодяя.
Я перевел взгляд на Якова, и тот глубокомысленно кивнул. Краем глаза я заметил, как взор Амалии Михайловны совсем затуманился. Отставной штабс-капитан чуть слышно промолвил:
— Ах, вышло все плохонько как!
— Нужно немедленно мчаться к графу Строганову. — Я не мог найти себе покоя. — Потребовать освобождения Алессандрины!
— Не горячись, друг мой, не горячись, — покачал головою Яков. — Нужны более веские доказательства вины Балка, чем тот факт, что они с Пескаревым были сослуживцами. В противном случае графине вы не поможете, а перед противником раскроетесь.
После ужина мы с Сергеем Михайловичем отошли к ломберному столику. Жаклин и Яков Репа проводили меня взглядами, в которых застыл немой упрек. Барышня осталась разочарована, а отставной штабс-капитан брошен наедине с помещицей Поцелуевой-Горевой.
— Вспомните, Сергей Михайлович, — попросил я, — что вам известно о сослуживцах Пескарева? Это крайне важно!
— Многого он не рассказывал, — пожал плечами Мартемьянов. — Покойный император Павел Петрович перевел Пескарева из драгун в Москву, в инженерный корпус под начало Иоганна Герарда…
— Герард оставался в неведении, в этом я уверен, — промолвил я.
— Да и в инженерном корпусе Пескарев был недолго, подал в отставку и поступил в университет. Он, знаете ли, всегда увлекался химией…
— Знаю-знаю, — кивнул я.
Никаких более полезных сведений выудить из Мартемьянова не удалось. И как только позволили правила приличия, мы с Яковом откланялись. Сергей Михайлович взял с меня слово хоть изредка, а навещать их. Амалия Михайловна на прощание жеманно подала отставному штабс-капитану пышную ручку, Яков приложился к запястью, и помещица тоненько захихикала.
— Мой друг и тетушка Амели прекрасно смотрятся рядом, — шепнул я Жаклин.
— Принцесса Бакбук нашла своего Пантагрюэля[33], — согласно ответила девушка.
И я подумал, что при других обстоятельствах к этой барышне стоило б присмотреться внимательнее.
Мы сели в экипаж, Яков велел кучеру везти в Немецкую слободу, щелкнул кнут, и карета тронулась. Черные сумерки, сгустившиеся вокруг, тут и там разрывали костры, подле которых грелись извозчики и разносчики пирожков. Несмотря на поздний час, по улице двигалось еще несколько экипажей.
— На том конце Петровки театр Медокса, — объяснил Яков.
У ворот Высоко-Петровского монастыря образовалось столпотворение. Наша карета катилась все медленнее и медленнее и, наконец, вынуждена была остановиться. Подле нас раздался зычный голос:
— Сбитень! Сбитень! Горячий сбитень! Пили все, даже дядя Митя!
— Ну, поскорее же, черт подери! — рявкнул я и ударил в стенку кареты.
— Да уж, с графиней де ла Тровайола вышло плохонько, — повторил Яков. — Но ничего, друг мой, ничего. Ее переведут в Санкт-Петербург, так сказал граф Строганов, а там уж я позабочусь, чтобы условия у нее были хорошие.
— О чем ты говоришь?! — вскипел я. — Нужно добиться немедленного освобождения ее…
— Мы добудем доказательства, — ответил Яков, — и тогда…
Он не договорил. Задребезжало стекло в окне кареты с моей стороны.
— Кто тут еще?! — воскликнул я и приоткрыл дверцу.
Возле кареты стояла фигура в монашеском одеянии.
— Люди добрые, православные… — протянул скрипучий голос.
В темноте я не разглядел, но звериным чутьем уловил, что попрошайка вытаскивает что-то из-за пазухи. Не размахиваясь, я выбросил кулак в лицо «монаху». Удар получился несильным, но на мгновение ошеломил его, а я кинулся на незнакомца, стараясь перехватить руку. Он отпрянул в сторону, но я успел уцепиться за него и вывалился из кареты. «Монах» не удержался, мы опрокинулись наземь, слякоть брызнула во все стороны, громыхнул выстрел.
Заложило уши, но боли я не почувствовал — нападавший промахнулся. Мелькнула мысль о Якове: я надеялся, что пуля не досталась ему.
Противник врезал мне кулаком, я едва увернулся, удар пришелся вскользь по уху, но по его силе я понял, что в рукопашном бою с «монахом» не справлюсь. Я откатился в сторону, вскочил на ноги, выхватил шпагу. Но противник настиг меня и здесь. Он ударил рукоятью пистолета по моей кисти, да так ловко попал, что пронизанная болью рука мгновенно онемела, шпага выпала.
Я отбежал в сторону и поравнялся с мужиком-сбитенщиком, занявшим выступавший из лужи камень.
— Сбитень, сбитень, — бормотал он машинально, наблюдая за схваткой.
Я сорвал с мужика переметную сумку. Она оказалась тяжелой, видимо, разносчик недавно начал торговлю.
— Караул! Убивают! — завопил сбитенщик и бросился наутек.
Стиснув дуло пистолета в руке, «монах» приближался ко мне. Всполохи света от костра пробежали по его лицу. Оно ничего не выражало, никаких чувств, ни злобы, ни досады, убийца просто с тупою настойчивостью намеревался размозжить мне голову рукоятью пистолета.
Я подпустил его поближе и, схватив за ремень сумку сбитенщика, обрушил ее на голову нападающего. Тот не ожидал, что удар получится столь мощным, иначе увернулся бы, а не ограничился попыткой отмахнуться. Убийца потерял равновесие и вновь повалился в грязь. К сожалению, и я не устоял на ногах и рухнул на противника сверху.
К счастью, сумку я не выпустил и размахнулся еще раз — две бутыли со сбитнем выскользнули в лицо «монаху». Тот мотнул головой, одновременно отбив сосуды рукою, повернулся лицом ко мне, глаза сверкнули яростью, а из сумки в лицо ему посыпались горячие угли, которыми добросовестный сбитенщик согревал напитки.
Убийца взвыл, выгнул спину и ударом наотмашь сбросил меня. Я растянулся в грязной жиже и рукой — слава тебе, Господи! — нащупал шпагу. Я перевернулся на спину, вскинул руку и пронзил грудь ринувшегося на меня «монаха».
Он обмяк и навалился на меня. Глаза его подернулись пеленой, на губах появились кровавые пузыри. Я лежал на спине, грязная жижа пропитала одежду и отвратительно холодила тело.
Мертвец откатился в сторону. Отставной штабс-капитан подал мне руку и рывком поставил на ноги.
— Ты жив! — обрадовался я. — Я боялся, что он попал в тебя!
— Жив, жив! — закричал Яков. — Ну ты герой! Раз-два — и готово! Я только из кареты выбраться успел, а ты с ним уже разделался!
— Господа! Господа! Что здесь произошло?!
Мы повернулись на крик — к нам спешил Сергей Михайлович Мартемьянов.
Квартальный надзиратель застал меня в теплом шлафроке за чашкой чая с малиной.
— Поручик Жмых из Тверской полицейской части, — представился он.
— Граф Воленский Андрей Васильевич, — ответил я.
— О господи! — воскликнул он. — Правильно ли я понимаю — вы, милостивый государь, тот самый чиновник по особым поручениям, что вели в Москве тайное расследование?
— Именно, собственной персоной, — кивнул я, мысленно поблагодарив графа Строганова за эту легенду.
— Вокруг вас чересчур много убийств, — посетовал полицейский поручик.
— Я старался предотвратить их, в этом и заключалась моя миссия… А теперь и сам превратился в мишень…
— Я приставлю к вам охрану, — пообещал поручик Жмых.
— Не стоит, — отмахнулся я. — Не думаю, что злодеи осмелятся повторить нападение. Уж точно не сегодня. А завтра… завтра будет завтра.
Я бросил многозначительный взгляд на Якова Репу. Он с пониманием кивнул в ответ.
— Как вам будет угодно. — Поручик Жмых поднял ладони. — Попрошу вас рассказать во всех подробностях, что произошло.
Пришлось повторить историю, которую до прихода полицейского я успел поведать Сергею Михайловичу. Поручик Жмых слушал внимательно и, судя по тому, насколько он активно морщил лоб, старательно запоминал. С еще большим усердием за рассказом следил Яков — даром что второй раз. Он с наивностью ребенка смаковал подробности моих геройств, несмотря на то что сам был непосредственным участником событий.
