я исключительно о ней. Большей частью, как ни странно, размышлял я над нашими с Борисом отношениями, над предложением Выжлова и над всей той кашей, что заварилась, да никак не расхлебается.
Касательно дела, хоть и следил я за Иваном Федоровичем, и видел его арест, а все определенного мнения у меня по нему не сложилось. Хотя… то мое отравление. Стоило мне о нем подумать, как тут же вспоминал я и разговор в конторе, и требование Ивана Федоровича оставить дело. Вроде все сходится, но… Что же касается наших с Борисом отношений, то я решил предложение Выжлова проигнорировать (оно, честно сказать, было мне неприятно, неприятно тем, что Петр Николаевич полагал, будто я могу предать друга). Самуловичу же я решил закатить решительное объяснение. Однако жизнь смешала мои грозные планы.
Когда я вечером вошел в гостиную дяди, Самулович уже был там. Кроме того, за круглым чайным столиком сидели все меценаты нашего столь печально начавшегося предприятия. Позор наш был всем известен, и в таких, доложу вам, деталях, что не приходилось сомневаться – за нами следили самым внимательным образом. Было известно решительно все: и общая неудача, и безумные слухи, пущенные по Чертову концу, и мое позорное опоздание, и даже наша неожиданная встреча с Иваном Федоровичем – все было подвергнуто беспристрастному анализу. Я то мучился от стыда, выслушивая неторопливые рассуждения дяди и Белоноговой или пространные аллегории настоятеля, то клокотал от возмущения, краснел и несколько раз был даже близок к тому, чтобы вспылить – подумайте сами, кто дал право столь беззастенчиво за нами следить и так неделикатно разбирать наши малейшие ошибки! Но в обоих случаях меня останавливал вид Самуловича, который всю экзекуцию принял совершенно спокойно, с выражением крайней заинтересованности на круглом лице, в нужных местах кивал и даже вроде как совершенно искренне улыбался, когда действия и помыслы наши выставлялись в несколько комическом свете. Наконец разбор подошел к концу. Я решил немедленно уйти и придумывал наиболее эффектную фразу, чтобы завершить тягостный вечер. Самулович же, к моему удивлению, повозился в кресле, устраиваясь удобнее, как-то даже радостно потер руки и спросил:
– И что же нам теперь следует предпринять, как вы считаете? Противиться столь глупым сплетням будет нелегко именно в силу абсурдности обвинения.
Я был поражен – какое продолжение? о чем вообще можно теперь говорить? Однако остальные будто только и ждали подобного разворота. Выяснилось, что с самого начала в наше предприятие верили не особо, однако не отговаривали, «чтобы мы сами убедились и потом были готовы выслушать». Мы убедились и были готовы. И тогда нам предложили присоединиться к благотворительному проекту, который уж несколько лет проводили наши меценаты. Оказывается, при Успенском монастыре и под опекой губернатора открыто прибежище для бесприютных детей. Помимо того, там же на особом положении содержится воспитательный дом для детей обедневших родителей. Оба учреждения нацелены на воспитание нравственных и полезных членов общества, но второе призвано еще и дать самое широкое образование. Вот с этим начинанием нас и просили помочь.
– Вы, Борис Михайлович, – пояснил дядя, – возьметесь, на добровольных началах, несколько раз в месяц навещать монастырь и оказывать по необходимости врачебную помощь. На тебе же, Аркадий, разбор бухгалтерии. Сестра Агриппина, которая сейчас занимается денежными вопросами, хотя и, разумеется, абсолютно честна и старательна, но наладить учет никак не в состоянии. Меж тем средства там немалые. Особенно после крупного недавнего пожертвования от Дмитрия Васильевича. Да-да, – повторил дядя, видя наше недоумение, – он, еще будучи под следствием, отписал огромную сумму на поддержание приюта. Так что вам обоим будет чем заняться. Вот такое наше решение, господа.
Я был совершенно сбит с толку, Борис же, к моему удивлению, незамедлительно согласился участвовать и в самых горячих выражениях поблагодарил присутствующих. Мы встали и откланялись, но тут дядя попросил нас задержаться и обождать его в малой гостиной.
Камердинер дяди Кузьма проводил нас, подал чай и оставил в одиночестве. Самулович сел в кресло, я прошелся туда и сюда и замер у окна, вглядываясь в весенний мокрый сумрак. Все волнение, все раздражение сегодняшнего дня вылилось в тяжелую отупляющую усталость. Серый тяжелый туман, кое-где подсвеченный желтыми фонарями, черные влажные ветки деревьев, смазанные очертания домов – все было грузно придавлено к земле хмурым, беззвездным небом. Нищая и вороватая площадь у Ильинской церкви, трактир «Орел», какие-то беспризорные приютские дети, недавняя экзекуция, моя собственная никчемность – все навалилось, сплелось в плотный серый кокон, защипало глаза. Неожиданно я почувствовал, что Борис стоит рядом со мной.
Я покосился на него.
– На, Аркаш, давай покурим, – Борис протягивал папиросы.
Я дернул плечом.
– Хорошо, – отступил мой друг, – только… вот что. Я извиняться не умею, да и не в этом дело. Однако ты зря на меня обижаешься. И не отпирайся, я вижу.
– Конечно, ты у нас прозорливец.
– Прекрати. Тебе самому стыдно будет за такое поведение! Я ведь не из амбиции какой действую. Уж это ты должен понимать, так?
Я нехотя кивнул, – амбиции ему действительно были важны только в профессии.
– Сам посуди. Что я, по-твоему, прославиться на этом деле хочу? Тебя оттереть, Выжлова этого подвинуть, а сам – что? Стать судебным следователем?
Я усмехнулся.
– Ага, видишь, absurdus [32]. А раз так, то почему ты на меня сердишься? Если ты видишь, что я тебя в расследование не тащу, так ты хоть подумай обо мне ex optima parte [33]. Да, я действительно не хочу, чтобы ты во всем этом участвовал. Но вовсе не потому, что ревную к твоей будущей славе, поверь. А только… мне жалко тебя. Это грязь. Это подлость. Зачем тебе с этим соприкасаться? – Он разволновался, причем совершенно искренне. Долго не мог разжечь папиросу, потом и вовсе ее бросил. Я с удивлением смотрел на своего друга. Он меж тем продолжил:
– Я вот с господином Ли свел знакомство, почти случайно, больше по лекарской своей стезе. Так ты слушай, он мне рассказал, что в Китае, если происходит убийство и докажут, что это дело рук родственника, то не только всю семью могут казнить или в изгнание отправить, но и соседей, друзей дома также.
– Какое варварство!
– А ты не торопись. Там все не так просто. Культура иная, но в своем роде уникальная. И в таких постановлениях, если вдуматься, есть мотив. Сам посуди, если человек долго возле концентрированного зла находился (а убийство члена семьи, как ты понимаешь, обычно зреет годами), он сам как бы заражается злом, что ли. Понимаешь? Мы вот
