Окаянный дом - Стасс Бабицкий

же сами говорили: вершина символизма — пучок смыслов, которые придется разгадывать читателям. А вам очень хочется на вершину. Вы завидуете гению Верлена, Рембо, Малларме, отсюда стремление превратить всю свою жизнь в некий поэтический манифест. Разумеется, вы знакомы с биографиями проклятых поэтов и знаете, что самые лучшие стихи они сочинили после того, как схоронили дорогих сердцу людей… И вы решили, что убийство Раисы раскроет в вас новые эмоциональные глубины? Хотели зачерпнуть больше образов для новых шедевров?

Поэт побелел, как полотно.

— Но…

— Не смейте возражать. Я вижу вас насквозь. Подобные мысли понятны мне даже больше, чем вы можете представить. В вашем возрасте и я был эгоистом. Откуда взяться сочувствию к ближним в юных сердцах? Но, поверьте моему опыту, убийство не поможет вам обрести богатство, славу, начать новую жизнь…

Мармеладов обнял юношу за плечи и горячо зашептал:

— Вы пишете стихи для себя, наслаждаясь гениальностью каждой строчки. Вашу душу переполняют чувства и эмоции, она бурлит, как река в половодье, захлестывает берега. Но вы заглядываете лишь внутрь себя. А ведь остальные души — те же реки. Просто у многих они обмелели, как Сетунь. Когда-то она была полноводной, а теперь превратилась в ручей, который даже такой старик, как я перепрыгнуть может. У иных души пересохли совсем, а у кого-то скованы льдом. Для того, чтобы вернуть их к жизни, как раз и нужны живительные ключи поэзии. Понимаете? «Отдашь голодному душу твою и напитаешь душу страдальца. Тогда свет твой взойдет во тьме и мрак твой будет как полдень».

— Это тоже Верлен? — восхищенно спросил Маслов.

— Это пророк Исайя [26]. Знаете, иногда полезно почитать что-то, кроме стихов.

Поэт не заметил колкости, он запрокинул голову и смотрел на розовеющее небо, размышляя о чем-то своем.

— Вокруг миллионы душ, — бормотал он, — и в каждой своя река. А где-то там, в потустороннем мире, все они сливаются в один безбрежный океан. Хотел бы я окунуться туда…

Крик петуха вернул его в реальный мир. Поэт оглянулся на сыщика.

— Ведите меня в суд, на каторгу, на расстрел — куда-то угодно. Только умоляю, дайте еще одну минуту. Я хочу…

— Вырвать лист из тетради, чтобы Раиса не расшифровала ваше неосторожное стихотворение утром, на свежий взгляд. Чтобы у нее не осталось неприятных воспоминаний, связанных с вами. Это уже сделано. Вот, держите, — он протянул скомканную страницу, которую поэт бережно расправил и прижал к груди. — А сейчас предлагаю поехать на Арбат, выпить там крепкого чаю и поговорить о французской поэзии, о потустороннем мире…

— Вы меня не арестуете? — удивился Маслов.

— За что? За слишком богатое воображение? Нет уж, это ваш крест, Валерий, вот и несите его сами.

Мармеладов с неожиданной для старика ловкостью спустился по веткам яблони и спрыгнул на землю.

— Идемте, скоро первый поезд на Москву. Я знаю короткую дорогу к станции, через лес и кладбище… Вы ведь не боитесь упырей?!