Она уже ждала. Он ей нравился, потому что был симпатичным, умным и молодым. Она вообще принимала только молодых и умных мужчин. Когда он пришел, она сидела на кровати и смотрела на капли дождя за окном. Он скинул плащ, провел рукой по мокрым волосам.
— Где она?
— Кто?
— Софи.
Она посмотрела на него искоса. С чего он вдруг заговорил про Софи?
— Откуда мне знать?
— Она твоя подруга.
Гризельдис откинулась на мягкую, пахнущую лавандой ткань и протянула к нему руки.
— Иди ко мне, мой хороший.
— Сегодня мы были у нее в комнате. Видимо, она отсутствует уже несколько дней. И почему-то встречается со студентом. Что тебе известно?
Она тут же выпрямилась и насторожилась:
— Она встречается со студентом?
— Я думал, у него комната в том же доме, но эти люди не сдают комнат студентам. Значит, он приходит к ней; следовательно, они встречаются.
Постепенно до нее дошло, что он считает, будто Софи и студент — два разных человека. Это, конечно, лучше. И все-таки опасно.
— Я давно не видела Софи, — сказала она осторожно, хотя это вполне соответствовало действительности.
— Один из студентов разнюхивал в схолариуме. Его поймали и посадили в карцер. А на следующий день он бесследно исчез. Именно тот студент, который ходил к Софи.
Гризельдис понадобилось время, чтобы уяснить, что к чему. В схолариуме была Софи, а никакой не студент, исчезла Софи, что объясняет, почему она не показывается вот уже несколько дней.
— Так что же случилось с этим студентом? — тихо спросила она.
— Понятия не имею. Сейчас я хочу узнать только одно: что у Софи общего с этим человеком?
«Да уж, история весьма забавная, — подумала Гризельдис. — Они ищут Софи и студента, но могут найти только одного из них, хотя им явно нужны оба. Они думают, что уронили две монеты, а на самом деле это только две стороны одной и той же монеты».
— Я ничего не знаю про студента, который якобы ходил к Софи. Поверь мне, я говорю правду. В отличие от тебя, ведь ты мне правды не говоришь. Ты в нее влюблен, или я ошибаюсь? Я заметила, когда мы с тобой развлекались в той вшивой каморке… Ах, мой дорогой, ты ужасно ревнив, тебе не нравится, что к ней ходит другой.
Да, об этом он тоже успел подумать, но еще он страшно беспокоился. Почему ее уже несколько дней нет дома? Камин остыл. Не сбежала ли она с этим недоноском? Не может быть, ведь он сидел в карцере и исчез уже оттуда. В голове у Ломбарди все перемешалось. Гризельдис права, его охватило до сих пор неизведанное чувство влюбленности, нежной и юной. Она понравилась ему с первого взгляда, как только Касалл их познакомил. Но мечтать о замужней женщине смысла не было, тем более о жене своего коллеги. В ней чувствовалась некая резвость, как у маленького щеночка, что-то бурное и веселое. Как будто она не воспринимает мир всерьез. А потом Касалл разрушил ее резвость, и он, Ломбарди, молча принял это изменение к сведению. Зато ведь теперь, когда она свободна, можно начать новую жизнь. Но беда в том, что он признался ей в грехах своей молодости поэтому лучше обо всем забыть. У него в голове крутилось воспоминание о той ночи в трактире у старого рва, похожее на перекатывающуюся на языке каплю хорошего вина.
— Ты волнуешься? — Гризельдис соскочила с кровати и ласково его обняла. — Она объявится, не переживай.
Он кивнул. Да, она когда-нибудь вернется, но для него это уже не играет роли, потому что он потерял ее навсегда.
Мариус де Сверте оказался очень талантливым алхимиком. И вообще природа наделила его большими духовными дарованиями. Язвительный и насмешливый, в конвенте он отличался своим острым умом. Пока остальные пытались найти путь от материнского молока к женским губам, он уже занимался поиском возможности компенсировать свое телесное уродство. Он прилежно учился, как и положено карлику, но про себя смеялся, когда они пытались отделить от вещи ее цвет, который якобы должен быть идеей, способной существовать самостоятельно. Даже если это и так — кто его знает, — какое отношение это может иметь к бесконечности его страданий? Он воспринимал себя представителем всех, кто пришел в этот мир в буквальном смысле недомерком. Он воздвигнет им памятник, доведя абсурдное ad absurdum[58]. А еще он был гениальным знатоком душ. В самых темных уголках человеческих ощущений он ориентировался так же хорошо, как в герменевтике[59]. Он сделает этого студента своим союзником, это оптимальный способ обеспечить собственную безопасность. Союзники связаны одной веревкой, они не могут разойтись, иначе эта веревка петлей затянется на их шеях Он заставит его работать, не разгибая спины, так что у него язык будет вываливаться наружу, и это лучше, чем самая прекрасная смерть. Де Сверте ненавидел насилие, которое ему частенько доводилось испытывать на собственной шкуре. С Касаллом было совсем иначе. Кому захочется переносить с места на место старое узловатое дерево… А вот нежный саженец, только что выбравшийся из семени и пустивший ростки, — его можно посадить куда угодно, он наверняка расцветет пышным цветом. Возможно, новая точка зрения окажется гораздо лучше. Они приступят к работе прямо сегодня вечером. Сера собрана, ртуть готова.
— Рассматривай это как продолжение занятий. Ведь Штайнер тоже обучает вас астрономии и оккультизму. Но собственно оккультизм — это то, как философы обходятся с человеком: разрывают его на куски, разрубают, режут. Я всегда относился к нему с ненавистью, а вот Касалл, тот являлся замечательным представителем подобных умонастроений.
Де Сверте стоял перед печью и толок в ступке сухую серу. Потом добавил туда несколько размолотых кусков мандрагоры и ссыпал все это в тигель. В помещении стояла страшная вонь, а так как занавески на окнах были задернуты, запах не выветривался. Софи, слегка подкрепившаяся супом, который налил ей карлик, устроилась рядом и следила за странной процедурой. В наблюдении за его работой было что-то притягательное, она не могла сдержать некоторого любопытства. Что же у него получится? Золото? Серебро? Мечта всех алхимиков. Ей пришлось заклинать семь планет и металлов. Сама она восприняла происходящее как дурацкий спектакль, но приор настоял. Он считал, что таким образом втянул ее в свою орбиту и в орбиту небесных тел.
Ночь близилась к концу, и тигель снова был поставлен на печь. Возвращенный на огонь бульон тихонько бурлил. Де Сверте наслаждался вином. Софи он тоже угостил и, казалось, был доволен собой и сложившейся ситуацией. И он был прав: сделав ее своей сообщницей, он возложил на нее часть своей вины, потому что в такие времена достаточно малейшего намека, да даже одного только подозрения, чтобы за дело взялось правосудие. Свободным не мог чувствовать себя никто, к тому же де Сверте работал в области, на которую инквизиция обращала свое пристальное внимание. Если в его занятиях будет обнаружена хоть крупица ереси и черной магии, хоть легчайший отголосок демонической природы — считай, он мертв.
В печи трещал яркий огонь, пахнущий серой. Неужели приор не боится, что кто-нибудь заметит поднимающийся из трубы желтый дым? Нет, похоже, этому карлику страх неведом. Ведь до сих пор никто, кроме нее, его не обнаружил, потому что дом расположен на отшибе, по ночам здесь никто не ходит.
Если бы не запах, ей было бы почти уютно сидеть и смотреть в блестящие глаза гнома, в которых отражался огонь, попивать эбербахское вино и ждать, что получится из кипящего на печи бульона.
— Зачем вы убили Касалла? — Этот вопрос жег ей душу, но до сих пор она не видела возможности его задать. Может быть, подходящий момент наступил. Он чувствовал себя в безопасности, сделал ее своей сообщницей и восседал на своем собственноручно сработанном из самодовольства троне.
— А ты как думаешь? А? Ведь все очень просто. Он знал про мои опыты. Как-то, видимо случайно, Касалл наткнулся на ход из схолариума. И однажды ночью вдруг постучал в дверь. О, я ненавидел его еще и раньше, ведь он почитал свою схоластику, как другие почитают Пресвятую Деву. Всю свою жизнь он носился со своими никчемными мыслишками, выпячивая их, как это обычно делается на факультетах.
Карлик встал и склонился над сосудом. Видимо, у него абсолютно бесчувственный нос, потому что, судя по всему, ему нисколько не мешали пары, поднимающиеся у самого его лица, он их вдыхал, как вдыхают горячие пары ромашки.
А потом он повернулся к ней. Ее смущало его прекрасное, чуть ли не детское лицо.
— Я тебе всё объясню, Иосиф Генрих. Критические голоса, пытавшиеся сместить методику факультета в правильное русло, звучали всегда. Ты читал тексты Платона? Глубокие, как пропасть, беседы Сократа и Теэтета? Один умен, этот вопрошающий, который ничего не знает и знать ничего не хочет, потому что знать нечего, а второй — чистый теоретик. Если начинаешь потрошить человека, словно это корова, предназначенная тебе на обед, то разрушаешь его цельность. А ведь человек — это единое целое, Иосиф Генрих Разум, сердце и душа, познание и воля, он вещь и он же — идея. В нем собрано все. Только посмотри на врачей и цирюльников — трудно себе представить что-либо более беспомощное. У человека, например, непрекращающийся кашель, и, скажу я тебе, в том, что он хочет его сохранить, есть смысл, потому что он сердцем чувствует, что лучше жить с кашлем, чем с женщиной, которая его постоянно обманывает. Конечно, у него нет выбора, он не может самостоятельно решить, что ему лучше, первое или второе, кашель приходит, точно так же как жена уходит к любовнику, но что же делает — если вернуться к нашему исходному пункту, — что делает врач? Он советует принимать снадобье и ставит диагноз: больные легкие. Видишь ли, это все оттого, что он считает, будто легкие не входят в совокупность. Он бы с готовностью их вырезал, если бы при этом не развалилась грудная клетка, но подумай разве это нормальный способ рассмотрения вещей?
