— Пришёл молить вашего святого благословения, — тоненьким тенорком молвил Пелагий.
Брат Клеопа сначала удивился, однако по своему нынешнему состоянию души и тела был более склонен не к изумлению, а к раздражительности, поэтому замахнулся на мальчишку увесистым кулачиной.
— Шутки шутить? Я те дам благословение, щенок рыжий! Я те щас второй глаз подобью!
Монашек отбежал на несколько шагов, но не ушёл.
— А я вам думал полтинничком поклониться, — сказал он и точно — достал из рукава серебряную монету, показал.
— Дай-ка.
Лодочник взял полтинник, погрыз жёлтыми прокопчёнными зубами, остался доволен.
— Ну чего тебе, говори.
Послушник застенчиво пролепетал:
— Мечтание у меня. Хочу святым старцем стать.
— Старцем? Станешь, — пообещал подобревший от серебра Клеопа. — Лет через полста всенепременно станешь, куда денешься. Если, конечно, раньше не помрёшь. А что до святости, то ты вон и так уже в подряснике, хоть и совсем цыплёнок ещё. Как тебя звать-то?
— Пелагием, святой отец.
Клеопа задумался, видно, припоминая святцы.
— В память святого Пелагия Лаодикийского, коий убедил жену свою благоверную почитать братскую любовь выше супружеской? Так ему сколько годов-то было, святому Пелагию, а ты ещё и жизни не видал. Чего тебя, малоумка, в монахи понесло? Поживи, погреши вдосталь, а там и отмаливай, как мудрые делают. Вон в скиту, — кивнул он в сторону острова, — старец Израиль — обстоятельный мужчина. Погулял, курочек потоптал, а ныне схиигумен. И на земле хорошо пожил, и на небе, близ Отца и Сына, местечко себе уготовил. Вон как надо-то.
Карие глаза монашка так и загорелись.
— Ах, если б мне на святого старца хоть одним глазком взглянуть!
— Сиди, жди. Бывает, что на бережок выходит, только редко — уж силы не те. Видно, вознесётся скоро.
Пелагий наклонился к лодочнику и прошептал:
— Мне бы вблизи, а? Свозили бы меня на остров, отче, а я бы век за вас Бога молил.
Клеопа слегка отпихнул мальчишку, отвязывая конец.
— Ишь чего захотел! За такое знаешь что?
— Совсем никак невозможно? — тихонечко спросил рыжеволосый и показал из белого кулачка уголок бумажки.
Брат Клеопа пригляделся — никак рублевик.
— Не полагается, — вздохнул он с сожалением. — Узнают — скудной не миновать. На неделю, а то и на две. Я на хлебе да воде сидеть не могу, от воды у меня башка пухнет.
— А я слыхал, будто по нынешним временам никто из братии кроме вас на остров плавать всё равно не насмелится. Не посадят вас в скудную, отче. Да и как узнают? Тут ведь нет никого.
И бумажку свою прямо в руку подпихивает, искуситель.
Взял Клеопа тинник, посмотрел на него, задумался.
Тут вдруг и вторая бумажка образовалась, словно сама по себе.
Рыжий бесёнок её насильно всунул в нерешительные пальцы лодочника.
— Одним глазочком, а?
Монах развернул обе кредитки, любовно погладил, тряхнул сивыми патлами.
— А у тебя двумя глазочками и не получится, гы-гы! — заржал Клеопа, очень довольный шуткой. — Где физию-то обустроил, а? С мастеровыми, поди, помахался? Тихий-тихий, а видно, что шельма. Из-за девок? Ох, ненадолго ты в послушниках, Пелагий. Выгонят. Скажи, с мастеровыми? Из-за девок?
— Из-за них, — потупив взор, сознался монашек.
— То-то. «Святым старцем стать хочу», — передразнил Клеопа, пряча полтинник и бумажки в пояс. — И на остров-то, поди, из озорства восхотел? Не ври, правду говори!
— Так ведь любопытственно, — шмыгнул носом Пелагий, окончательно входя в роль.
— А денег-то откуда столько? Из пожертвований натырил?
— Нет, отче, что вы! У меня тятенька из купечества. Жалеет, присылает.
— Из купечества — это хорошо. За проказы в монастырь загнал? Ничего, раз жалеет, то смилостивится, обратно примет, ты жди. Ну вот что, Пелагий. — Лодочник оглядел пустынный берег, решился. — Вообще-то был случай в прошлом годе. Ободрал я себе всю десницу об морду отца Мартирия — зубья он, пёс смердящий, под кулак выставил. Так руку разнесло — грести невмочь. Сторговался с Иезикилем-подметальщиком, чтоб пособил: я на одном весле, он на другом… Три дни так плавали. Эх, была не была. Увидят — скажу, снова рука заболела. Залезай!
А сам уж от исподнего полосу оторвал и на руку наматывает.
Сели на вёсла, поплыли.
— Только гляди у меня, — строго предупредил Клеопа. — Из лодки на остров ни ногой. Туда ступать одному мне дозволено. И слушай в оба уха, что старец изречёт — у меня башка стала дырявая, а повторять он не станет. Иной раз, честно сказать, пока до отца эконома дойду, забываю. Тогда вру что на ум взбредёт.
Пелагий, гребя, всё поглядывал через плечо на медленно подплывающий Окольний остров. Там было пусто, бездвижно: чёрные камни, блеклая серая трава, прямые сосны торчали на макушке холма, словно вставшие дыбом волосы.
Лодка ткнулась носом в песок. Брат Клеопа взял корзинку с провизией, соскочил на берег. Напарнику погрозил пальцем: тихо, мол, сиди.
Послушничек перевернулся на скамье, подпёр руками подбородок, раскрыл глаза широко-широко — одним словом, приготовился.
И увидел, как один из чёрных валунов вдруг шевельнулся, будто разделившись на две части, большую и поменьше. Та, что поменьше, распрямилась и предстала глухим чёрным мешком, сверху остроконечным, снизу пошире.
Мешок медленно двинулся вниз, к полосе прибоя. Пелагий разглядел две руки, посох, белую схиигуменскую кайму вдоль облачения и под самой верхушкой куколя — череп со скрещенными костями. Рука отрока сама потянулась перекреститься.
Лодочник привычными движениями выложил на плоский камень привезённое: три малых хлеба, три глиняных крынки, мешочек соли. Потом подошёл к старцу, ткнулся губами в жёлтую костлявую руку и был благословлён крестным знамением.
Пелагий сидел в лодке, весь съёжившись. Череп с костями, конечно, смотрелся жутко, но хуже всего были дырки на закрытом лице, сквозь которые смотрели два блестящих глаза — прямо на послушника. Но и того безликому старцу Израилю показалось мало. С трудом ступая, он подошёл к самой лодке, встал напротив оробевшего монашка и некоторое время разглядывал его в упор — должно быть, отвык видеть иных посланцев из внешнего мира кроме Клеопы.
Лодочник пояснил:
— Это я руку зашиб, одному не угрести.
Схимник кивнул, по-прежнему глядя на новичка. Тогда Клеопа, кашлянув, спросил:
— Какое будет нынче речение?
Пелагию показалось, что чёрный человек вздрогнул, словно выйдя из задумчивости или оцепенения. Повернулся к монаху, и раздался низкий, сипловатый голос, очень ясно, с промежутками между словами, проговоривший:
— Ныне — отпущаеши — раба — твоего — смерть.
— Ох ты, Господи, — испугался чего-то Клеопа и суетливо закрестился. — Ну теперь жди…
Поспешно полез назад в лодку, толкнув ногой берег.
— Чего это, дяденька? — спросил отрок, оглядываясь на святого старца (тот опирался на посох, стоял неподвижно). — Это он что такое про смерть сказал, а?
— Леший тебе «дяденька», — огрызнулся озабоченный чем-то Клеопа. — Налегай на весло-то, налегай! Вот те на, вот те и сплавали!
И только уже у самого ханаанского берега объяснил:
— Если сказано: «Ныне отпущаеши раба твоего» — стало быть, один из схимников преставился. Завтра на его место другого повезу. Заждался уж отец Иларий-то. Нынче же вечером отпоют его и в Прощальную часовню отведут, в одиночестве с миром прощаться — куколь зашивать, дырки в нём резать. А чуть свет повезу живого к мёртвым… Эх, и что людям на свете не живётся! — Клеопа покачал косматой башкой. — Но старец-то, Израиль-то, каков! Это он, считай, семерых уже пережил. Знать, богато нагрешил, не допускает пока к Себе Господь. Кто ж у них преставился-то? Старец Феогност или старец Давид? Как речено было, в точности?
— «Ныне отпущаеши раба твоего смерть», — повторил Пелагий. — А «смерть»-то зачем прибавлена?
Клеопа шевелил губами, запоминая. На вопрос только плечами пожал: не нашенского ума дело.
Ну что ещё рассказать о происшествиях этого дня?
Разве что про домик бакенщика, хотя это будет уж совсем непонятно.
Распрощавшись с лодочником, Пелагий обратно в город пошёл не сразу, а сначала прогулялся бережком до одинокой бревенчатой избушки — той самой, недоброй, что уже не раз возникала в нашем повествовании. Идти от Постной косы было всего ничего: сотню шагов до Прощальной часовни, да потом ещё шагов полтораста.
Послушник обошёл неказистый домик кругом, заглянул внутрь через пыльное окошко. Щекой прижался к стеклу, стал водить пальцем по грубо накарябанному восьмиконечному кресту. Сказал одно-единственное слово: «Ага».
Потом вдруг сел на корточки, принялся шарить руками в лебеде. Поднёс к лицу какую-то мелкую штуковинку (свет осеннего дня уже мерк, и видно было неважно). Сказал второй раз: «Ага».
