Ссориться с поваром на глазах у Косолапого Жанно Терентий не стал, а сплел интригу. Он отыскал казачка Гришку и через него донес всесильной няне Кузьминишне: душа горит, не могу молчать, повар Трофим водку барскому любимчику льет прямо стаканами! Пришлось пообещать казачку за содействие свою колоду карт, сильно обтрепанную, но полную, и Терентий даже расстроился, до чего корыстолюбивым растет нонешнее поколение. Но, с другой стороны, он порадовался, что в корне пресек Трофимовы поползновения на свою собственность.
Разумеется, подопечный об этих маневрах и не подозревал. Подопечный съел на поварне все, что выставил на стол Трофим, и понял, что встать не сможет, а вот прямо сейчас заснет, уложив крупную голову меж пустых мисок. И одна лишь мысль несколько взбодрила его: такова, видать, судьба русской словесности — смолоду буянить и писать сатиры на пустой желудок, а в зрелые годы обосноваться на чужой кухне, взять хоть для примера Сашку Клушина…
Дотащившись до канцелярии, Косолапый Жанно сел в кресло, усмехнулся стопке конвертов с печатями и, откинувшись назад, мирно задремал.
Два часа спустя его все же разбудили, он немного покомандовал подчиненными, а потом от князя прислали сказать, что на сегодня все свободны. Стоило выйти из канцелярии, прислали от княгини — просит-де заглянуть к ней в кабинет. Пришлось идти.
Маликульмульк полагал, что зовут из-за графини де Гаше. Но первый же вопрос Варвары Васильевны его ошарашил:
— Иван Андреич, я, сам знаешь, не скупа, но за пьянство по головке не поглажу. Скажи прямо, сколько ты в обед выпил водки?
— Да не пил вовсе, ваше сиятельство.
— Иван Андреич, мне приходится знать, что делается не только в девичьей, но и в канцелярии, и еще бог весть где. Князь за всем следить не станет, а я вот прослежу. Ты сегодня, придя после обеда, не трудиться изволил, а спать. Для того ли тебе должность дали? Чарка перед обедом, она всякому полагается, но столько выпить, чтобы в присутствии захрапеть — это уж безобразие!
Княгиня была не на шутку сердита. А о ее норове Маликульмульк знал не по слухам и сплетням. Если эта преданная жена и любящая мать осерчает — тут и фарфор об стенку, и оплеухи, и крик на весь дом.
В пьянстве его еще никто не обвинял. Поесть — да, любил, выкурить трубочку — охотно, а хмельные напитки его не очень радовали. Смолоду, конечно, все перепробовал — ну, так смолоду и в уборных комнатах театральных девок всякими глупостями занимался. Теперь того господина Крылова, что мог и выпить, и напроказить, и потом круглосуточно писать, забывая даже о еде, больше нет в природе. Есть другой человек, унаследовавший его паспорт и некоторые обязательства, но не унаследовавший гордости, да и какой с нее прок?..
Зато подвластный внезапным приступам страха.
А проявляется этот страх — стыдно сказать, как. Тело не желает повиноваться рассудку и вдруг перестает удерживать в себе влагу. Это уже случалось, и в самых неподходящих обстоятельствах, когда от благосклонности или злости лиц, власть имущих, зависела судьба господина Крылова. И вот — опять! Хотя ведь сущая ерунда, чарка водки!..
Маликульмульк с неожиданной быстротой покинул кабинет княгини, пробежал через гостиную, остановился в коридоре, прислушался к позывам тела… кажись, обошлось…
Да, он боялся лишиться дома, где служит наемным музыкантом, а обед свой, опоздав к столу, получает на поварне. Все именно так — да, его здесь по-своему любят… вот так и любят…
Вдруг в дверях гостиной появилась Тараторка. Вид у нее, как всегда, был немного взъерошенный — она не умела гладко причесаться, постоянно из косы вылезали и топорщились волоски. Тараторка оглядела коридор и увидела крупную темную фигуру у стены. Мгновенно она очутилась рядом.
— Иван Андреич! Да что ж это?! Пойдемте, пойдемте скорее к Варваре Васильевне! Вам надо все ей объяснить! Она ведь добрая, она поймет! Она только вспыльчивая! Вспылит — и успокоится!
— Нет, не сейчас, потом, — только и смог ответить Маликульмульк.
Это было нелепо, он не боялся Большой Игры и жаждал безумных цифр, записанных мелом на сукне карточного стола, он не боялся игроцкой компании, в которой принято убивать людей, а страх перед княгиней с ее пронзительным голосом оказался сильнее всякой философии.
Тараторка ухватила его за руку и потащила к гостиной.
— Так нельзя! Мало ли что сказали! — выкрикивала она. — Нужно объясниться!
Маликульмульк поневоле сделал два шага и остановился. Объясняться он не желал. Да и что тут можно было сказать? Недоставало еще оправдываться!..
— Нет, Маша, не надо, не тяни меня.
— Надо! Я знаю, кто на вас наговорил! Это няня Кузьминишна, я слышала.
— Не могла Кузьминишна на меня наговорить, — возразил Маликульмульк, уверенный в хорошем отношении няни к своей персоне: вот ведь как радовалась и хвалила его, когда Николеньке печати приносил.
— Она это! Так и сказала — пьет, мол, на поварне втихомолку, и теперь это открылось.
— Какая глупость… — и вдруг он понял.
Няня Кузьминишна должна была сохранять свое высокое положение при княгине, а для этого время от времени — со взволнованным видом ябедничать на дворню. Этим она показывала, что до сих пор верно и почтительно служит, радеет за хозяйское добро, а не дремлет в углу с пятью спицами и бесконечным чулком. И тут уж личные симпатии ни при чем, их просто нет более!
Он едва ли не увидел перед собой картинку — княгиня в кресле, а из-за спинки кресла тянется губами к ее уху, обремененному дорогой серьгой, сгорбленная старушка. Видимо, так оно и было…
Ее следует запомнить, няню-ябедницу. Она еще когда-нибудь пригодится. А сейчас…
— Пойдемте скорее к Варваре Васильевне! Вам и говорить ничего не придется, она уж не сердится! Право, не сердится! — тараторила Тараторка, и Маликульмульк, внезапно утратив способность к сопротивлению, повлекся следом за ней, глядя в пол.
О чем-то спрашивала княгиня (она действительно сменила гнев на милость), о чем-то толковала Кузьминишна, он же кивал; пока его не было, в кабинете что-то произошло, что — он не мог и даже не пытался понять, и потому пропускал все речи мимо себя, в пустоту. Сам же думал о главном — нужно поскорее снова увидеть Мартышку! Большая Игра и Большие Деньги! Чтобы более в Рижский замок — ни ногой…
* * *
Он сам не знал, зачем идет к дому на Известковой улице. Его не приглашали. Фрау де Витте могла бы сказать слугам, что не принимает, и была бы совершенно права.
Лучшее, на что он мог рассчитывать, — силуэт в окне второго этажа, если Мартышка вдруг случайно окажется у окна. А она не окажется. Что ей там делать осенним вечером? Смотреть на свое отражение в оконном стекле? Допустим, на светлом фоне обозначится темный силуэт, и что дальше? Камушки в него кидать?
По Известковой улице можно было выйти к городским воротам, оттуда через эспланаду — в Петербуржский форштадт. И, сделав несколько поворотов, оказаться на Родниковой. Там уже, наверно, ужинают перед тем, как велеть горничной убрать со стола и принести все, потребное для карточной игры. И что же? Стучаться в ставни? Умолять: пустите к столу, позвольте проиграть хоть десять рублей?! Пятьдесят! Сто!
Маликульмульк замедлил шаг, глядя на окна фрау де Витте. Горели только два. Видимо, гостей в этот вечер не звали и не ждали. Ну, хоть дойти до Родниковой…
Мартышки там нет, если она по какой-то хитрой причине вынуждена туда пробираться тайком, то вряд ли будет лишний раз появляться на Родниковой. Но есть мопсообразная дама, есть то ли фон Дишлер, то ли фон Димшиц, одним словом — Леонард со скрипкой. Есть еще кто-то — и они играют… Может, даже заманили заезжего простака и изящно обирают его, ловко выстраивая игру — то поддадутся, то одолеют, то опять поддадутся, и золотые империалы прямо стопочками и переползают с места на место, к ним прибавляются золотые кольца, медальоны, табакерки…
Ноги сами несли в этот недоступный рай.
От ворот к предместью через эспланаду катил экипаж, догоняя философа. Маликульмульк посторонился, чтобы пропустить его. Но, видно, все же слишком замечтался — колесо задело его, и он не смог устоять на ногах. Лежа на сырой траве, Маликульмульк первым делом подумал: вот теперь княгиня точно его убьет — донесут ведь дворовые девки, что новенький редингот измазан в густой дорожной грязи.
Экипаж, проехав несколько, остановился, дверца распахнулась, выскочил кавалер. Свет от фонаря, прикрепленного на кузове так, чтобы освещать дорогу, до Маликульмулька почти не дотягивался, и кавалер вынужден был присесть на корточки, надеясь увидеть его лицо и убедиться, что он жив.
— Простите, сударь, неловкость нашего кучера. Дайте руку, я помогу вам встать, — сказал он по-немецки.
— Благодарю, — по-немецки же отвечал Маликульмульк, барахтаясь на траве.
