— Простите, сударь, неловкость нашего кучера. Дайте руку, я помогу вам встать, — сказал он по-немецки.
— Благодарю, — по-немецки же отвечал Маликульмульк, барахтаясь на траве.
Он ухватился за протянутую руку и с некоторым трудом поднялся.
— Андре, что с ним? — прозвучал женский голос из кареты. — Он цел, невредим?
Дама говорила по-французски.
— Вы можете идти? — осведомился кавалер.
Маликульмульк потоптался на месте и по-немецки ответил, что идти, кажется, может.
— Да, мадам, он не пострадал! — по-французски сказал кавалер. — На вид он из чиновников, почтенный господин. Но взять его в экипаж мы не можем — он весь в грязи.
— Предложите ему сесть рядом с Пьером. Мы довезем его до дома. Надеюсь, для этого не придется сворачивать к Московскому предместью.
— Сударыня, я понимаю по-французски, — сказал Маликульмульк.
— Это вы?!
Дама выглянула из экипажа, и Маликульмульк понял, кто это.
— Сама Фортуна… — начал было он.
— Да, именно Фортуна, иначе и быть не могло. Андре!
Она протянула руку, кавалер тут же оказался рядом и помог ей выйти.
— Вы испачкаете туфельки, промочите ноги… — забормотал Маликульмульк.
— Какие мелочи! Простите нас, ради Бога!
Волнение графини де Гаше было столь велико, что она схватила философа за грязные руки.
— Мадам, этот господин даже не ушибся, — сказал кавалер по имени Андре. — Прошу вас, сядьте в экипаж.
— Нет, я не хочу. Господин Крылов… — в голосе графини была мольба, — вы ведь не откажете мне в любезности? Вы не бросите меня?
— Нет, госпожа графиня, — удачно, как ему казалось, скрыв удивление, ответил Маликульмульк.
— Я прошу вас, сядьте в экипаж, — произнес кавалер таким недовольным голосом, как если бы он был мужем, собравшимся устроить супруге наедине скандал за неверность.
— Вы не должны так со мной разговаривать, я вам таких прав не давала! — бойко парировала Мартышка. — Господин Крылов, пройдемте немного вперед…
И, быстро взяв за руку и прижавшись к его плотному боку, прошептала:
Не оставляйте меня… я в опасности…
— Я вас испачкаю, сударыня, — испуганно прошептал в ответ Маликульмульк.
— Это все мелочи, идемте, идемте…
Маликульмульк, увлекаемый Мартышкой вперед, обернулся — и увидел лицо кавалера Андре.
Редко ему случалось наблюдать на человеческой физиономии такой злобный оскал. А ведь физиономия была красивой, правильной, вот разве что волосы чересчур начесаны на лоб и на щеки, как это принято у нынешних щеголей.
— Идемте скорее, он не посмеет вмешаться, — тихо и быстро говорила графиня де Гаше. — Слушайте, это очень важно… не оставляйте меня… произошла ошибка, но она разъяснится… меня обвиняют в ужасном злодеянии, и я не могу оправдаться… я догадываюсь, кто убийца, но у меня нет доказательств… но и у них нет… Умоляю, не бросайте меня…
— Почему — убийца, что стряслось? — спросил Маликульмульк.
— Они думают, будто это я убила господина фон Бохума… он был отравлен, и им мерещится, будто мною… а отравитель — один из них, просто я здесь чужая, за меня некому вступиться…
Тут она поскользнулась и повисла на руке Маликульмулька. Философ был ошарашен превыше всякой меры: он как раз думал про исчезновение Михайлы Дивова и смерть фон Бохума, а тут вдруг такие новости! Вдруг он ощутил на своем запястье остренькие коготки — и что-то с ним сделалось неладное…
«Старуха, — подумал Маликульмульк, — она же старуха, чуть помоложе княгини, да и княгиня не так стара на вид, как она, рыжие волосы не столь огненны, как в юности, приобрели очень приятный оттенок, и тело стало крупным, статным, а эта?.. Она же седая, седая и с морщинами!..»
Он едва не стряхнул эту изящную мартышечью лапку. А графиня продолжала рассказывать, но так быстро, что философ, отменно владевший французским языком, довольно много слов не разобрал.
— Я все объясню вам, я вынуждена скрываться… и оттуда уже в Курляндию, ко двору… как я не поняла, что там меня отыскать проще всего… если бы не этот ужасный человек, я бы… один из них — убийца, или же они в сговоре… бедный фон Бохум просил меня… они не могут мне простить…
Маликульмульк по натуре был нетороплив, как положено философу, а эта женщина, сущая Мартышка, стремительна даже в сорок два года, когда пора угомониться. И это озадачивало — он к такому обращению не привык.
— Госпожа графиня, если вы в затруднительном положении, я могу представить вас госпоже княгине Голицыной, и под ее защитой…
— Нет, нет, это невозможно. Слушайте — сейчас мы отправимся в один дом, не покидайте меня, будьте там со мной, при вас меня не посмеют обидеть… я умоляю вас, заклинаю всем, что вам дорого… именем женщины, которую вы любите…
Никто и никогда не говорил ему таких слов. Было в них что-то ненатуральное, обычно люди изъясняются попроще, но графиня, француженка, женщина утонченная, иначе высказаться, наверно, не могла.
— Так вы согласны помочь мне? — спросила она. — О да, я знаю — вы согласны! Вы так же добры и благородны, как мой покойный супруг, это не шутка Фортуны, это — знак…
— Но почему вы не хотите быть представленной княгине?
— Потому что тогда на меня обратят внимание… Говорю же вам — я вынуждена скрываться. Дело в том, что я ради спасения своей жизни действительно убила человека, но это было много лет назад, я не имела другого выхода, меня преследовал мой враг… и, как мне теперь кажется, я была немного не в себе… иначе, как помутнением рассудка, мои поступки не объяснить…
Маликульмульк вдруг понял, что с ним происходит то же самое — помутнение рассудка. Он позволил графине усадить себя на козлы наемного экипажа, рядом с кучером, которого дама называла Пьером, хотя этот Пьер явно не понимал ни слова по-французски. Насколько Маликульмульк успел узнать рижские порядки, экипажем правил член латышского братства орманов — местных извозчиков, а им языки ни к чему.
Дальше было — как сон, в котором имеется своя логика, оправдывающая блуждания в самых неожиданных и мрачных местах. Экипаж катил по таким улицам Петербуржского предместья, о которых Маликульмульк и не подозревал. Это были новые улицы, едва намеченные, с пустырями и немногими домами. В Родниковую въехали с другого ее конца — она также стала новой и короткой, начинаясь от огородов. Фонарь на экипаже, качаясь за плечом у Маликульмулька, порождал пятна и полосы света, долгие черные тени, за стенкой кузова звучали невнятные голоса — графиня ссорилась с кавалером. Философу казалось, что это бредовое путешествие замкнулось в круг — как будто часть предместья накрыли темной сферой, и экипаж, оказавшись внутри, едет и едет вдоль ее края, не в силах пробиться наружу. Наконец все же приехали — так называемый Пьер, не дожидаясь приказания, остановился у перекрестка.
Дверца экипажа распахнулась, выпрыгнул кавалер. Невзирая на ссору, он галантно вывел из кареты Мартышку.
— Спускайтесь, сударь, — сказала она Маликульмульку.
И, стоило философу ступить на землю, утвердить ноги в пятне света от фонаря, как он вновь ощутил коготки на запястье. Душа замерла, тело повлеклось куда-то, в калитку, мимо забора, сквозь какие-то кусты, потом погрузилось в ядреный запах свинарника, выплыло, перевело дух, и дальше, и дальше — почти впотьмах, повинуясь коготкам Мартышки. Вдруг он понял — это с ним уже было однажды! Когда писал свои «Ночи», невольно испытал то же возбуждение, изображая Мироброда в загадочной карете, наедине с незнакомкой. Странно все тогда вышло — он не имел намерения воспевать страсть, он, напротив, хотел посмеяться над похотью, ловко маскируя скабрезности. Кто ж из придворных не знает, что слово «барометр» означает у французов не только прибор для предсказания погоды, а кое-что иное, имеющее способность подыматься и опускаться; что слово «сердце» у них же — не только мускульный мешок в левой части груди, но и кое-что гораздо ниже, то самое, что похабник Барков называл ласковым словечком «махоня». Но там были слова, ловко подобранные и составленные, там были троеточия, означавшие, как он полагал, вздохи страсти. И не было ее подлинных примет — да и быть, кажется, не могло.
Ибо он очень уж четко разграничивал любовь и разврат. Пространство любви все целиком размещалось в голове — там она имела право царить, а спускаться ниже не могла. Довольно того, что у всей северной столицы любовью называется торжество плотских страстей. Их, пожалуй, нужно было узнать, испытать, но для того, чтобы сказать им: голубушки, знайте свое место! И даже брак, законный брак, тоже внушал ему некоторое сомнение — не потому ли все разладилось с любимой Анютой?
— Сюда, сюда, — шептала почти незримая маленькая женщина. — Вот тут осторожнее…
Маликульмульк уже понял, куда его ведут, — в дом с голубыми ставнями на Родниковой. Ведут сквозь квартал, и ясно, что графиня де Гаше со своим кавалером пробирается тут не впервые.
