— Вот ты и дома! — весело сказала дочка, стряхивая с плаща дождевые капли. — А лифт, как всегда, не работает…
Да, кроме погоды, здесь за прошедшее время действительно ничего не изменилось, подумал Василий Петрович, взбираясь по лестнице. И ошибся…
Уже открывая ключом дверь своей квартиры, он интуитивно почувствовал что-то неладное. Это «что-то» расшифровать он бы не смог, но в то же время понимал, что оно, пусть незаметное, едва уловимое, всё-таки существует. И это «что-то» было крайне неприятным и ненужным, осложняющим жизнь.
Василий Петрович пропустил вперёд дочь и зятя, который нёс его фибровый чемоданчик, прикрыл за собой дверь, поставил в угол зонтик и, снимая привезённые дочерью на вокзал калоши, с опаской огляделся. Именно с опаской.
Большая прихожая с потёртым ковриком и щербатым паркетом была такой же неуютной, как и месяц назад. Пыль, паутина у лампочки, сухой скрип паркета, рассохшаяся вешалка, которую давно уже следовало подновить.
Гм, вешалка, вешалка…
Ну конечно. На вешалке не было его хорьковой шубы. Была шуба — и нет шубы. Исчезла. И соседний крючок, на котором висело его почти новое демисезонное пальто, тоже пустой.
Интересно. Очень интересно… А что, собственно, интересного? Кража. Обычная квартирная кража. Когда его последний раз обокрали? Лет двенадцать назад? Самое время. Уезжая в Железноводск, он просил зятя, молодого и, как постоянно утверждает дочь, подающего большие надежды химика, присмотреть за квартирой. Тот заверил, что всё будет в наилучшем порядке. И вот пожалуйста! Хорош порядок, ничего не скажешь!
— Папа, мне кажется, что здесь кто-то до нас побывал, — неуверенно сказала дочь, которая знала, что гипотезы учёный может высказывать любые, но утверждать что-либо имеет право лишь на основе тщательно проверенных фактов.
— Мне это тоже кажется, — поддержал её Василий Петрович, тупо разглядывая ржавый гвоздь, на котором ещё так недавно висел эскиз Левитана.
Зять молчал, а дочь с интересом спросила:
— Но кто бы это мог быть?
— Вор, — сказал Василий Петрович тем самым тоном, каким привык отвечать на глупые вопросы студентов. — Квартирный вор.
— Выходит, тебя обокрали? — сообразила наконец дочь. — Но как он сюда попал? Дверь же была закрыта…
— Через балкон, — объяснил зять. — Вскарабкался по водосточной трубе на балкон, а балконную дверь открыть — раз плюнуть. Видишь, крючок сорван?
В сопровождении зятя и дочери Василий Петрович молча осмотрел кухню, одну комнату, затем другую.
Он не был Шерлоком Холмсом, но некоторое представление о незваном госте уже составил: молодой, спортивного склада (другой бы во время этого акробатического этюда свернул себе шею), ценитель антиквариата, не лишён художественного вкуса, педант и аккуратист. Интеллигент, словом. Небось на развешанные в кухне детские этюды дочки не польстился, а гордость Василия Петровича, эскиз Мане, взял, или, как это нынче говорят, спёр. И карандашный набросок Дега слямзил, и редчайший персидский ковёр, и индийскую палицу XVIII века с резной рукояткой из слоновой кости.
С письменного стола исчезли отделанная серебром фарфоровая табакерка екатерининских времён, настольная лампа с весёлым китайским божком, сафьяновая папка, в которой находилась рукопись незаконченной статьи.
«Неужто заодно подпёр и рукопись?!» — испугался Василий Петрович. Нет, не спёр. Вот она, родимая. Незваный гость со свойственной ему аккуратностью извлёк ее из понравившейся ему папки и положил на стол, придавив стеклянной пепельницей, которая, видимо, не отвечала его эстетическим вкусам. И за то спасибо.
Василий Петрович взял в руки стопку бумаги, полистал. Кажется, рукопись была в полном порядке. Вот и чудесно. Но что это? Василий Петрович поспешно надел очки. Странно…
На одной из страниц мягким карандашом было отчёркнуто несколько строк.
«Подделывая для мебельного гарнитура палисандровое дерево, — прочёл Василий Петрович, — мастер, видимо, использовал так называемый „баварский рецепт“ — десять частей кассельской земли, четыре части соды, одна красного хромово-кислого кали и сто шестьдесят частей воды. А обычный перламутр он превращал в чёрный, держа его сутки в насыщенном растворе хлористого серебра в нашатырном спирте, а затем выставляя на солнце…»
Сбоку тем же карандашом корявым почерком, было написано: «Ха! Соды нужно не четыре части, а шесть. И перламутр для устойчивости окраски следует держать в растворе хотя бы двое суток».
Да, действительно, для окраски в чёрный цвет перламутр, видимо, следует держать в растворе не менее двух суток. Тут у него получилась накладка. И с палисандром, кажется, тоже. Василий Петрович перелистнул несколько страниц.
«Подделки под старинную бронзу»…
«…Для образования патины, которая, по мнению людей не сведущих в бронзе, является самым достоверным свидетельством многолетней истории того или иного бронзового изделия, Беспалов использовал старый и хорошо проверенный способ. Он смачивал части бронзовой инкрустации раствором нашатыря с винным камнем и азотнокислой медью. После этого правильно определить возраст инкрустации из бронзы мог только специалист».
Пометка тем же корявым почерком: «Так, да не так. Без добавки поваренной соли ни черта не выйдет».
Ещё несколько страниц.
«…Вместо слоновой кости использовалась порой обычная картошка, специально обработанная серной кислотой большой крепости. Этот простой и дешёвый способ имитации слоновой кости приобрёл в России большую популярность к середине XIX века».
И тут же: «Так то к середине XIX века, а Беспалов когда жил?»
Таких замечаний на полях рукописи было около двадцати. И следовало признать, что таинственный рецензент чаще всего оказывался прав. Но какая чудовищная неграмотность!
— Двадцать три орфографические ошибки, — сказал Василий Петрович.
— Что? — спросил зять.
— Да так, ничего. Ты, надеюсь, мою рукопись никому не давал?
— Как же я мог без вашего разрешения?
— Ну конечно, — кивнул Василий Петрович, — прости за дурацкий вопрос. Но, видишь ли, меня смутили вот эти замечания на полях. Получается, что вор читал рукопись. Понимаешь? И не только читал, но и, так сказать, рецензировал…
— Простите?
— Р-рецензировал, — слегка запнулся Василий Петрович.
Зять внимательно посмотрел на него.
Между тем Василий Петрович вновь стал листать свою рукопись, которая теперь его притягивала словно магнит.
«…Свежий дуб приобретает вид старого, ежели изготовленную из него мебель некоторое время держать в закрытом помещении, где стоят откупоренные склянки с нашатырным спиртом. Подобный же результат можно получить с помощью раствора асфальта в скипидаре».
— Папа, — не выдержала наконец дочь, — чем ты занимаешься? Я с уважением отношусь ко всем твоим увлечениям, но ведь всему есть предел. Ограблена квартира, а ты… Вместо того чтобы позвонить Усольцеву, ты вдруг занялся своей рукописью. Это же смешно! Ну что ты говоришь? Какой там вор-рецензент? Честное слово, смешно!
— Зачем горячиться? — сказал зять и повернулся к Василию Петровичу. — Если не возражаете, я подойду в милицию. За шубу и пальто не ручаюсь, а живопись, надо думать, разыщут. Левитан, Мане и Дега не ширпотреб. Как считаете, Василий Петрович?
Но Василий Петрович даже не повернул в его сторону голову. Он уже не видел ни зятя, ни дочери, ни своей квартиры и ничего не слышал, кроме безутешных рыданий фаворитки французского короля Людовика XIV — маркизы де Монтеспан. Маркиза рыдала громко. Очень громко. И всё же Василий Петрович вряд ли расслышал бы сквозь толщу веков эти рыдания, если бы они и сама маркиза не имели прямого отношения к знаменитому мебельному гарнитуру, известному специалистам под названием «Прекрасная маркиза», или «Золотые стрелы Амура», и к тому человеку, который, рискуя жизнью, карабкался по ржавой водосточной трубе, чтобы обчистить квартиру и оставить о себе память на страницах неоконченной рукописи Василия Петровича.
* * *
Василий Петрович улыбнулся и, продолжая улыбаться своим воспоминаниям, сказал мне:
— Почти двадцать лет прошло с того дня, голубчик. Уже юбилей можно справлять. А такое ощущение, будто всё случилось на прошлой неделе: так запечатлелись мои тогдашние переживания, выражения лиц дочери и зятя, беседа с появившимся вскоре милиционером и вполне обоснованная надежда на то, что судьба наконец сжалилась надо мною… Чего смеётесь? Я тогда просто ликовал. И у меня были для этого все основания: ведь недаром говорится, что и в несчастье бывает счастье. Бывает, бывает, и ещё какое счастье!
Необыкновенными приключениями созданного Булем мебельного гарнитура «Прекрасная маркиза» я к тому времени занимался уже несколько лет. В происшедших событиях были замешаны — прямо или косвенно — не только Буль и русские краснодеревщики, но и прославленная колдунья Катрин Монвуазен, сожжённая на костре по приговору тайного особого суда, любовница французского короля маркиза Монтеспан. Поэтому у меня постепенно образовалась довольно обширная картотека, насчитывавшая около сотни карточек. И вот среди этих карточек, занятых историческими личностями, имелась одна незаполненная. Она предназначалась не для императора, короля или, допустим, маркизы, а для скромного тихого человека, который никогда не претендовал на известность и боялся популярности, как чёрт ладана, — для профессионального вора, известного по кличке Гусиная Лапка, он же Гриша Прыг-Скок.