Юрий Кларов - Печать и колокол (Рассказы старого антиквара)

Со старым искусствоведом Василием Петровичем Беловым я познакомился вскоре после окончания Великой Отечественной войны, когда переживал увлечение историей. Вот тогда-то я и заинтересовался этой печатью, которая была не только свидетельницей, но и участницей исторических событий…

Старая книга, замусоленные страницы которой медленно переворачивал Василий Петрович, пахла пылью, клеем и тысячелетиями. Изданная в XIX веке в Германии, она носила непривычное название: «Очерки по сфрагистике».[1]

Здесь были рисунки печатей вельмож Вавилона и Египта — цилиндры и священные жуки скарабеи, печати-перстни древних греков, финикийцев, римлян, индусов, персов.

Топорщит неуклюжие крылья сфинкс с когтистыми лапами льва, туловищем собаки и головой женщины. Это перстневая печать первого римского императора, племянника Юлия Цезаря, блестящего Августа. В честь этого императора назван последний месяц лета. С его именем связаны смерть легендарной Клеопатры и покоренного её чарами храброго Антония, завоевание Испании и превращение Рима в мраморный город.

Равнодушно смотрит на меня глазами без зрачков вырезанный на аметисте Аполлон. Он со своей неизменной лирой, его окружают музы. Бывший владелец этой печати — царь Пирр, от имени которого произошло всем известное выражение «пиррова победа»…

Шуршат страницы. Это Василий Петрович перелистывает столетия мировой истории.

Печати времён Юлия Цезаря и Александра Македонского, Ричарда Львиное Сердце и Филиппа Красивого.

Круглые, овальные, односторонние, двойные; висящие на шнурах и приклеенные к пергаменту.

Печати чёрного, жёлтого, коричневого и красного воска.

Свинцовые, серебряные, оловянные, золотые…

Ещё десяток страниц — и мы в Древней Руси.

На первых русских печатях — Юпитеры, Зевсы, Посейдоны. Они были выменяны на воск и меха или захвачены во время битв. Но трофейные языческие божества постепенно отступают под натиском воинственного архангела Михаила и христианских святых, которые делят своё почётное место с хищными зверями и птицами, особенно с византийскими орлами, прилетевшими сюда прямиком из Царьграда.

Памятка о Великом Новгороде — печать с изображением странного животного с лошадиной головой и львиными лапами.

Псковский барс, окружённый буквами гордой надписи: «Печать господарства Псковского»…

Шестнадцатый век… Печати Иоанна Грозного, царя Фёдора Иоанновича, Бориса Годунова… Бесшабашная печать Малороссийского казачьего войска: дюжий детина в лихо заломленной шапке, с пищалью и пороховым рогом у пояса.

Василий Петрович переворачивает ещё одну страницу:

— А вот и она.

Я вглядываюсь в рисунок.

По ободу большой круглой печати, в центре которой под крестом и державой высоко поднял крылья трижды коронованный двуглавый орёл, — надпись: «Пресветлейший и непобедимейший монарх Димитрий Иоаннович, Божиею милостию Император и Великий князь всея России и всех татарских царств и иных многих государств Московской монархии подвластных государь и царь».

— Печать Лжедмитрия?

— Она самая. Печать Лжедмитрия Первого. Ее поучительную биографию я вам и хочу рассказать.

Тревожно гудел колокол над Угличем.

Мокрый от пота, с растрёпанной сивой бородёнкой и выкаченными от ужаса белёсыми глазами пономарь не жалел сил. Он уже не мог кричать, из его горла вырывались лишь хриплые звуки — то ли приглушенный шумом леса лай лисицы, то ли скрип ржавого флюгера на шпиле дворца. Пономарь сорвал голос. Но вместо него кричал во всё своё медное двадцатипудовое горло церковный колокол.

«У-бит-у-бит-у-бит!» — надрывался набат, разнося страшную весть.

Гул бился в окна, врывался в уши, перекатываясь через двойные стены крепости из тёсаных сосновых брёвен, заполнял раскинувшуюся за рвом Стрелецкую слободу, плыл, пугая рыбаков, над Волгой.

«Сю-да-сю-да-сю-да! Бе-ги-бе-ги-бе-ги!» — звал колокол.

И люди, бросая всё, бежали на его зов. В их руках были колья, камни, вилы, топоры.

— Зарезали надежу нашу, царевича — ясно солнышко! Битяговские зарезали! — кричал, стоя на четвереньках и бренча веригами, юродивый Никульша на паперти Преображенского собора.

Смяв двух стрельцов, толпа выломала ворота и, давя друг друга, мгновенно заполнила дворцовый двор.

— Где Мишка Битяговский? Ищи Мишку!

«Бей-бей-бей-бей!» — настойчиво требовал колокол.

И густой от ненависти и дыхания сотен людей воздух пронзил тонкий, как игла, бабий вопль. Это вскрикнула, захлебнувшись слезами, мамка царевича Василиса Волохова, когда её сына Осипа вытащили из царевичевой мыленки, где он спрятался за ворохом веников, и спихнули с крыльца на выставленные вилы.

Был Осип, и нет Осипа — искололи, изрубили, истоптали…

— Чего вопишь, дура? — весело крикнул пьяный от крови стрелец в кафтане нараспашку. — По царевичу убиенному али по вору сыну? Ежели по сыну… — Стрелец ловко, одним ударом сабли, отрубил растоптанному Волохову голову, схватил её за волосы, подбросил мячиком вверх, поймал и кинул на колени привалившейся спиной к ступеням крыльца матери. — На, утешься!

«Та-ак-та-ак-та-ак! — ликующе гремел колокол. — Бей-бей-бей!»

Вслед за Волоховым растерзали сына правителя земских дел в Угличе Данилу Битяговского да Никиту Качалова. А затем пришла очередь и Михаила Битяговского, который сам пришел на дворцовый двор урезонивать толпу.

«Бей!» — взревел колокол, и в Битяговского полетели камни.

На крыльце дворца стояла, поддерживаемая под локоток своим братом Михаилом Фёдоровичем вдовствующая царица Мария Фёдоровна Нагая.

— Оборони, матушка, не дай в обиду! — кинулся к ней в ноги Битяговский.

Но царица молчала. И понял Битяговский — смерть.

«Смерть!» — подтвердил колокол.

Битяговский не успел встать с коленей: его опрокинули, сбросили с крыльца, поволокли…

Колокол умолк. В Углич вновь вернулась тишина.

Обессиленный пономарь вытер рукавом пот со лба и дрожащими от усталости руками огладил бородёнку. Сел он на бревенчатый настил, прикрыл глаза — то ли задремал, то ли задумался. Так просидел он час, а может, больше. Затем тряхнул головой, открыл глаза, огляделся.