в военных буржуйках.
Акимов, стараясь не скрипеть рассохшимися досками, пошел в конец коридора. Тихо. То ли в ночных сменах все, то ли уже спят, лишь откуда-то бубнило радио. Пахло хлебом, жареной рыбой, табаком, одеколоном, котами. По левой стороне крайняя комната – вот она. Сергей прислушался, прижавшись ухом к двери, – радио играло там. От сердца отлегло – значит, он еще дома, не станет же порядочный человек оставлять музыку играть, когда самого нет. Акимов стукнул, выставил сверток с плащом, как пропуск. Не ответили. Поколебавшись, стукнул еще пару раз – не открыли.
Потянул ручку – и дверь отворилась.
Радио в самом деле бормотало, а свет не горел. Окно в комнате было, но оно лишь наполовину поднималось над мостовой, поэтому ни уличные фонари, ни тем более луна сюда не заглядывали.
Комната довольно просторная, метров пятнадцать. На полу, слева у двери стоял раскрытый чемодан, в нем были аккуратно уложены вещи. Поодаль, у окна, наполовину поднимавшегося над тротуаром, – письменный стол, чистый, лишь белеют несколько листков.
Странно, но, несмотря на теплынь, в комнате недавно топили буржуйку – потягивало дымом. Было душно. На железной кровати у стены навзничь лежал человек. Одетый, в брюках, рубашке, голова запрокинута, одна рука на груди, вторая свешивалась к полу. Акимов, кашлянув, приблизился, потянулся было, чтобы разбудить.
На него глянул широко открытый темный глаз, который смотрел прямо, другой, под бровью со шрамом, – застыл, кося в сторону. Блестели в оскале зубы, лицо белело, как брюхо снулой рыбы, нос большой, заострившись, казался еще больше. Что ж, инженера Ливанова задерживать уже не надо, он точно никуда не денется до второго пришествия.
Акимов, сглотнув, отвернулся. Отошел к столу, машинально рассматривая листки, лежащие на нем. Похоже на черновые чертежи какого-то узла. На полях – многочисленные расчеты, формулы, и одно место жирно обведено красным карандашом. На втором листе быстро, криво, второпях были набросаны другие расчеты, формулы, начерчена вроде бы та же деталь, также грубо, впопыхах, от руки, и жирно подчеркнут фрагмент рисунка. Более никаких бумаг, записок, посмертных обличений и признаний на столе не было.
Тут стало слышно, что кто-то идет по коридору, приближаясь, уверенно, быстро. Вот он уже у порога. Сергей, отомкнув кобуру, достал пистолет, взял дверь под прицел – вспыхнул свет, и человек приказал:
– Уберите оружие. Госбезопасность.
Акимов, плохо соображая, полез было за удостоверением, и остановился, увидев уставленное в живот дуло. «Чего-то подобного и следовало ожидать», – философски подумал он и, стараясь, чтобы голос звучал одновременно благонадежно и растерянно, произнес:
– Я лейтенант милиции.
– Что ж, и такое бывает, – заметил гражданин и приказал второму, вошедшему в комнату – тому самому, кто просил прикурить в арке: – Обыскать.
Сам же принялся осматривать мертвеца, привычно, как заправский прозектор. Второй же так же умело переселял содержимое из акимовских карманов на стол, и чем больше их становилось, тем с меньшим энтузиазмом он работал. Изучив пистолет, милицейское удостоверение, наконец выдал:
– У нас пустышка, Вадим Григорьич. У тебя что?
– У нас, Ковалев, труп, – отозвался тот.
– Сам?
Вадим Григорьевич, повернув голову мертвого, раскрыл ворот белой рубашки, ответил:
– Вряд ли. – Указал на родимое пятно у основания шеи. На темном фоне след от прокола на коже был почти незаметен.
– Остроумно, – двусмысленно одобрил Ковалев и обратился к Акимову:
– Опусти руки, лейтенант. Откуда, куда, зачем?
Акимов довольно бодро принялся врать про то, что товарищ обращался «в мое, значит, отделение по поводу плаща. Оставил после гулянки в районе». Теперь вот, граждане представили и нашли, он, Акимов, приехал порадовать – «а тут вот». Спроси его – зачем лгал, он и сам бы не сказал. Машинально. За последнее время привык ни словечка просто так не говорить. Вадим Григорьевич слушал, не перебивая, кивая, и внимательно осматривал, чуть не обнюхивая, этот плащ, обыскал карманы, чему-то похмыкал. А Ковалев, стрельнув у Акимова еще папироску, ободрил:
– Да не горюй, лейтенант. У нас тоже, сам видишь, прокол. Сколько уж эту квартиру выпасали, и сволоча этого, а теперь ни дитяти, ни теляти. Дохлый-то кому он нужен?
– Он – никому, – подал голос Вадим Григорьевич.
Он уже закончил с плащом, теперь, сдвинув брови, изучал бумаги на столе. И, странное дело, вроде бы что-то понимал. Хмыкнув, спрятав листы, сказал Сергею:
– Пройдемте к нам, товарищ лейтенант, тут недалеко. Поведаете, что да как, – и свободны.
– Есть.
– Ковалев, мы пошли, а ты вызывай скорую.
* * *
За полночь Иван Саныч проснулся, как будто его кто-то за плечо потряс. С ним с войны такого не случалось. Попытался снова уснуть – не вышло. Поворочался с боку на бок, повертелся, помял подушку. Жена Галина, не открывая глаз, спросила:
– Вань, что?
– Ничего, спи, – успокоил он ее, не себя.
Было неспокойно. Забыл что-то важное сделать, а вот что?
Прокрутил в голове прошедший день, дела припомнил – ничего не вспомнил. «Вот чурбан беспамятный. На свалку, на пенсию тебя надо».
Ладно, пойти водички попить, может, осенит.
Он вышел на кухню, выкрутил кран до предела, так, чтобы изморозь пошла по светлому металлу, и стал хлебать ледяную воду прямо из-под крана. Потом, не устояв, ополоснул голову под струей. Правда, тут неловко получилось, налилось на пол. Саныч принялся искать тряпку, это было непросто: его супруга Галина, чистюля первостатейная, все всегда заботливо прячет и припасает. Кстати, о припасах. Керосин скоро закончится, во, полбутылки всего…
«Керосин!» Саныч, моментально одевшись, кинулся бежать.
Керосин кончился и в отделении, а сержант, ответственный за снабжение, из-за нехватки времени не сбегал в лавку, а просто долил в керосинку бензинчику. Сорокин был в отлучке и этого не знал, и никакой записки Остапчук не оставил. И если капитан пожелает чайку испить, то при малом количестве керосина, да еще с бензином, запросто может случиться такой швах, что… прямо ах. Саныч останется без работы, равно район – без отделения, а то и без начальника отделения. Ведь капитан Сорокин живет на работе в самом прямом смысле. Его старое обиталище снесли, служебной хаты не ожидалось, и они всем отделением оборудовали для руководства комнату прямо в отделении. Капитан теперь в ней и обретался, чтобы не ездить туда-сюда к себе в центр и обратно.
Лишь промчавшись сгоряча пару кварталов, Остапчук опомнился, точнее, устал. Сбавил скорость: «И чего бегать, сапоги бить? Если бы рвануло, то уже было бы известно. Чего Николаичу ночью чаевничать… Пройду потихоньку, записку черкану ему – и домой. Может, его и дома еще нет».
Вот, помещение на месте, дым не
