Любой из ханаанских старожилов рассказал бы Пелагию, что при северном ветре луна обречена и уже нипочём не выглянет, разве что на несколько кратких мгновений, да и то не вчистую, а сквозь какое-нибудь неплотное облачко. Однако побеседовать с опытными людьми о прихотях синеозерской луны послушнику не довелось, и потому на серебристо-молочный свод он взирал всё же с некоторой надеждой.
У начала косы Пелагий согнулся в три погибели, прижимаясь к самой земле. Пристроился у большого камня и затих — стал смотреть туда, где душегуб хитроумно укрыл свою скамейку.
С каждой минутой ночь становилась всё темнее. Сначала ещё было видно поверхность озера, хмурившегося всеми своими морщинами на остервенелость северного ветра, но скоро отблески на воде погасли, и теперь близость большой воды угадывалась лишь по плеску да свежему и сырому запаху, будто неподалеку разрезали небывалых размеров огурец.
Монашек сидел, обхватив себя за плечи, и разочарованно вздыхал. Какой уж тут Василиск? Походи-ка по водам, если они не лежат гладко, а ерепенятся — этак весь эффект пропадёт.
По-хорошему, нужно было уходить, возвращаться в пансион, но Пелагий всё что-то медлил, не решался. То ли от упрямства, то ли чутьё подсказало.
Потому что когда отрок совсем уж продрог и приготовился сдаться, была ему за долготерпение награда. В небесном занавесе обнаружилась прореха, отыскала-таки луна ветхое облачко и на несколько мигов осветила озеро — тускло, кое-как, но всё же достаточно, чтобы взору наблюдателя открылось жуткое зрелище.
Посреди неширокого пролива, что отделял большой остров от малого, Пелагий увидел качающийся меж волн стручок лодки, а в ней стоймя чёрную фигуру в остром куколе. Фигура согнулась, подняла что-то светлое, мягкое и перевалила через борт.
Послушник вскрикнул, ибо явственно разглядел две голые, тощие, безвольно болтнувшиеся ноги. Вода сомкнулась над телом, а в следующую секунду сомкнулась и небесная прореха.
Пелагий сам не знал, не померещилась ли ему этакая чертовщина? И очень просто, от темноты да неверного света.
Но здесь в голову монашку пришла мысль, от которой он аж вскрикнул.
Подобрал края подрясника, так что забелели оборки дамских панталон, и рысцой побежал от берега вглубь острова.
Пока бежал, бормотал слова сумбурной, наскоро составленной молитвы: «Избави, Боже, агнца от зуб волчьих и от муж крови! Да воскреснет Бог, и да расточатся врази Его, и да бежат от лица Его ненавидящие Его!»
Вот башмаки застучали по кирпичу мощёной дороги, но легче бежать не стало — земля понемногу поднималась вверх, и чем дальше, тем круче.
У края сосновой рощи, где начинались коровинские владения, бегущий перешёл на шаг, ибо совсем выбился из сил.
Окна домиков были темны, скорбные духом пациенты спали.
Не столько увидев, сколько угадав над плотной стеной кустов стеклянную кровлю оранжереи, Пелагий снова побежал.
Ворвавшись внутрь, отчаянным, срывающимся голосом крикнул:
— Алексей Степаныч! Алёша!
Тишина.
Заметался меж пышных зарослей, вдыхая разинутым ртом дурманные тропические ароматы.
— Алёшенька! Отзовись! Это я, Пелагия!
Из угла потянуло холодом. Монашек повернул в ту сторону, вглядываясь во мрак.
Сначала под ногами захрустели стеклянные осколки, а уж потом Пелагий разглядел огромную дыру, проломанную прямо в прозрачной стене оранжереи.
Осел на землю, закрыл руками лицо.
Ох, беда.
«Ещё придешь? Ты приходи. А то скоро он меня заберёт. Придёшь?» Голос Алёши Ленточкина, особенно детская, исполненная робкой надежды интонация, с которой было произнесено последнее слово, так отчётливо запечатлелись в памяти, так терзали душу теперь, когда ничего уже изменить было нельзя, что Пелагий зажал уши. Не помогло.
Не преступника нужно было выслеживать, а бедного Алексея Степановича спасать, быть всё время рядом, оберегать, успокаивать. Ведь ясно было (да и в письме Митрофанию прописано), что не отступится лиходей от своих жертв, домучает их, добьёт. Как можно было не разобрать в Алёшином лепете мольбу о помощи?
Несколько времени погоревав и показнившись подобным образом, Пелагий со вздохом поднялся с земли, отряхнул с подола приставшую стеклянную крошку и двинулся в обратный путь.
Пускай Коровин узнает о пропаже своего пациента утром — от садовника. Нечего тратить время на лишние объяснения, да и неизвестно ещё, какую роль играет доктор во всей этой истории. И голову ломать о произошедшем сейчас тоже незачем, и так уж она чуть не лопается, бедная голова. Лечь в постель и заснуть, постараться. Утро вечера мудренее.
То вздыхая, то всхлипывая, послушник добрёл по ночной дороге до города. Пробрался в павильон, чтобы вернуться из мужского состояния в женское.
Только снял скуфью и подрясник, только потянул из саквояжа свёрнутое платье, как вдруг свершилось невероятное.
Один из громоздких железных шкафов волшебным образом отделился от стены и двинулся прямо на Полину Андреевну. Она сидела на корточках, остолбенело глядела снизу вверх на этакое чудо и даже испугаться толком не успела.
А пугаться было чего. Автомат заслонил собою светлое пятно двери, и госпожа Лисицына увидела — нет, не шкаф, а огромный силуэт в чёрной монашеской рясе.
Прижав руки к рубашке (кроме белья и панталон в этот момент на Полине Андреевне ничего больше не было), она дрожащим голосом проговорила:
— Я тебя не боюсь! Я знаю, ты не призрак, а человек!
И сделала то, на что вряд ли решилась бы, будь она в смиренном монашеском наряде, — распрямилась во весь рост, да на цыпочки привстала и ударила кошмарное видение кулаком туда, где должно было находиться лицо, а потом ещё и ещё.
Кулачок у госпожи Лисицыной был небольшой, но крепкий и острый, однако удары не произвели никакого действия, Полина Андреевна только костяшки оцарапала обо что-то колючее и жёсткое.
Гигантские лапищи схватили воительницу за руки, свели их вместе. Одна пятерня зацепила оба тонких запястья, другая с неописуемой ловкостью обмотала их бечёвкой.
Обезручев, Полина Андреевна не сдалась — стала лягаться, норовя попасть противнику по коленке, а если получится, то и выше.
Нападавший присел на корточки, причём оказался ненамного ниже стоявшей дамы, и несколькими быстрыми движениями спутал ей лодыжки и щиколотки. Лисицына хотела отпрянуть, но от невозможности переступить с ноги на ногу повалилась на пол.
Теперь оставалось только прибегнуть к последнему женскому оружию — крику. Пожалуй, и с самого начала так следовало бы, чем кулачками размахивать.
Она раскрыла рот пошире, чтоб позвать на помощь — вдруг по набережной идёт дозор мирохранителей или просто поздние прохожие, но невидимая рука засунула ей между зубов грубую, противно кислую тряпку, а чтоб кляп было не выплюнуть, ещё и повязала сверху платком.
Потом муж силы легко приподнял беспомощную пленницу, взяв за шею и связанные ноги, будто какую овцу, и кинул на расстеленную рогожу, которую Полина Андреевна заметила лишь теперь. Хорошо подготовившийся злодей перекатил лежащее тело по полу, одновременно заматывая рогожу, и госпожа Лисицына за секунду превратилась из неодетой дамы в какой-то бесформенный тюк.
Глухо мычащий, шевелящийся свёрток был поднят в воздух, перекинут через широкий, как конская спина, загривок, и Полина Андреевна почувствовала, что её куда-то несут. Покачиваясь в такт широким мерным шагам, она сначала ещё пыталась биться, издавать протестующие звуки, но в тесном куле особенно не потрепыхаешься, да и стоны, приглушённые кляпом и грубой мешковиной, вряд ли могли быть кем-то услышаны.
Скоро ей сделалось плохо. От прилива крови к свесившейся голове, от тошнотворной качки, а более всего от проклятой рогожи, не дававшей как следует вдохнуть и насквозь пропитанной пылью. Полина Андреевна хотела чихнуть, но не могла — попробуйте-ка, с кляпом во рту!
Хуже всего было то, что похититель, кажется, вознамерился утащить свою добычу в какие-то несусветные дали, на самый край света. Он всё шёл, шёл, ни разу не передохнув, даже не остановившись, и не было конца этому мучительному путешествию. Теряющей сознание пленнице стало мерещиться, что остров Ханаан давно остался позади (потому что негде на нём было разместиться этаким просторам) и что великан марширует по водам Синего озера.
Когда госпожа Лисицына от тошноты и нехватки воздуха уже всерьёз собралась лишиться чувств, шаги неведомого злодея из глухих стали скрипучими, а к покачиванию от ходьбы прибавилось ещё и дополнительное, как если бы заколыхалась сама земная твердь. Неужто и вправду вода, пронеслось в гаснущем рассудке Полины Андреевны. Но тогда почему скрип?
Здесь тягостное странствие наконец завершилось. Рогожный свёрток был безо всяких церемоний брошен на что-то жёсткое — не на землю, скорее на дощатый пол. Раздался лязг, скрип проржавевших петель. Потом пленницу снова подняли, но уже не горизонтально, а вертикально, причём головой книзу, и стали опускать то ли в дыру, то ли в яму — в общем, в некое место, расположенное много ниже пола. Полина Андреевна стукнулась макушкой о твёрдое, после чего куль был отпущен и грохнулся на плоское. Сверху снова заскрипело, заскрежетало, захлопнулась какая-то дверь. Раздался гулкий звук удаляющихся шагов, словно кто-то ступал по потолку, и стало тихо.
