Молчуны собрали вещи, скатали брезентовый холст, убрали подставки. Проникли за дверь, плотно прикрыли ее за собой. И очутились в кромешной темноте. Франсуа зажег фонарик, сняв со стекла кружок черной бумаги. Они находились в квадратном бункере. Перед ними была вторая дверь, сделанная из сплошного куска металла без единого отверстия.
Этьен посмотрел на наручные часы, показал их Франсуа и извлек из чемодана газовую горелку. Теперь они спешили. На линиях, где прошло пламя горелки, металл расходится, образуются трещины, оплывая окалиной. Нельзя потерять и секунды – иначе металл снова застынет… И один резаком, а другой – ломиком-джимми, они раздирают с двух сторон дверь.
Наконец образуется дыра, в которую можно просунуть руку. Этьен надевает резиновую перчатку с длинными обшлагами, и через нее края дыры обжигают руку. Немного, еще немного… Рука уже по локоть с той стороны двери. Скрежещет отодвигаемый засов.
Пройдя коридором с одинаковыми деревянными шкафами, они оказываются в салоне магазина. Салон слабо, неверно освещали фонари за окнами магазина, и в этом призрачном свете предстала перед Молчунами «Золотая братина» во всей красе. Этьен достал портсигар, щелкнул им, прилепил к губам папироску, предупредительный Франсуа зашумел спичками. От этого звука гонщик как бы очнулся, быстро взглянул на часы. Нет, до опасности еще тридцать минут. Просчитали Молчуны до минуты время обхода участка пунктуального полицейского. График составили: через какие промежутки времени появляется страж у заведения ювелира и на противоположной стороне улицы, – и каждый выучил его наизусть.
Да, еще тридцать минут… Чиркнула спичка. Этьен раскурил папироску. Огонек спички затрепетал, отражаясь в предметах сервиза… На боках чаши, стоящей в центре волшебной экспозиции, живой огонь повторился многократно, дробясь на чеканных линиях.
– Божественно! – прошептал бывший художник Франсуа Потье.
И это было единственное слово, произнесенное Молчунами в ювелирном магазине «Арон Нейгольберг и Ко».
Катлинский завод, зима 1775 года
Яростно бушевало пламя в чреве горна. Васька Лапоть босой ногой качал мех и пел:
За леса ушел Емельян Пугач,
За Урал-хребет, в Сибирь дальнюю…
Ты не верь, народ, в Пугачеву смерть —
Час придет его: к нам воротится…
А за узкими оконцами мастерской дотлевал короткий зимний день, пурга мела – ни зги не видно. Косо несет снег… Нет конца и края белым пространствам. Да что же ты за Богова загадка – русская судьба?…
Тронул плечо Васьки Лаптя мастер Прошка Седой.
– Погоди, однако, паря!..
Щипцами на длинном деревянном держаке осторожно, томительно-медленно, остановив дыхание, вынул Прошка Седой из клокочущего пламени раскаленную, насквозь светящуюся чашу-братину, поставил ее рядом со скифской братиной. По форме не отличишь: две сестры-двойняшки, рядом бок к боку определились. Обступили две братины – древнюю, из веков далеких пришедшую, и только что рожденную, остывающую медленно, и тонкие малиновые змейки-молнии по ней простреливают, – обступили две братины мастер Прошка Седой и его подмастерья: Данилка, Егорка да Васька Лапоть.
– Вроде сладилась… – прошептал Егорка.
– Сладилась, – подтвердил Прошка Седой. – А теперя, пока стынет, вот что… Пусть каждый вспомнит про Емельяна Ивановича и про войну нашу за мужицкую волю. То вспомнит, что в сердце у него навсегда, до Страшного суда, на котором все ответ держать будем перед Господом Богом нашим…
И остыла братина, лишь теплом дышит, едкой окалиной в ноздри бьет. Смотрел, не мигая, на гладкий бок чаши Прошка Седой да молвил:
– А помните, как под Берез-городом кузнец Иван Большой драгун клал?
Враз точно все и узрели: мчатся навстречу друг другу конные отряды пугачевцев и царских драгун. Впереди мужицких воинов на круглобоком пегом жеребце огромный волосатый детина, кузнец Иван Большой, с пикой наперевес. Съехались, столкнулись… Встали на дыбы кони. Ржание, гиканье, скрежет. И могучим ударом сшибает с лошади кузнец дюжего драгуна, пригвоздив его пикой к земле…
– Давай, Данила, – прошептал Прошка Седой.
Склонился над братиной Данила, губу прикусил, бисеринки пота на лбу заблестели, а в глазах – восторг и вдохновение. Повел резцом по теплому золоту медленную линию – и возник всадник, кузнец Иван Большой, пика занесена над поверженным противником. Застыл на боку братины миг народной войны.
– Теперь ты, Егорка…
У Егорки в руках молоточек и зубило крохотное. Еле прикасался к Данилкиному рисунку: наковка-насечка – ремесло ювелирное.
Тан-тан! – удары звонкие. Тан-тан!..
Не торопится Егорка, язык высунул и кончик прикусил слегка. Еле-еле зубила молоточком касается, по звуку определяет, ладно ли насечка ложится. А пока ухо к братине повертывает, слышно, как за слепыми оконцами мастерской пурга-хороводница свои заунывные песни поет. Вот и возник первый, короткий, как вздох, рисунок на боку золотой братины.
– Головушки вы мои светлые, – прошептал Прошка Седой и обнял за плечи Данилку и Егорку. – Ну, кто дале что скажет?
– А как Еремей, сын Никитин, за деток своих у избы стоял? – вздохнул Данилка, и слезы заблестели у него в глазах. – В сельце Зыкине у Буян-горы?…
Опять все разом увидели: горят избы, мечутся бабы, дети, старые люди, скотина мычит – погибель. У своей избы (в окнах детские личики нарисовались) перед дверью стоит высокий, худой, жилистый мужик в исподней рубахе, с колом в руках, отбивается от четырех царевых солдат с ружьями, к которым длинные штыки примкнуты. Стоит мужик насмерть. Да разве равный, честный бой?… В самую мужицкую грудь штык вонзился, оседает наземь Еремей, сын Никитин. Не отворачивайся, не отворачивайся, Данилка!.. Изо рта в густой бороде кровь темной жилой.
– Давай, Данилка, давай, сынок… – Голос у Прошки Седого прервался. – Не закрывай очи, зри! Чтоб и внуки наши, и правнуки увидели.
Медленно, осторожно ведет резец в Данилкиной руке линию на боку золотой братины…
– Теперь твое дело, Егорка.
И еще один рисунок родился, тоже короткий до непостижимого предела. А что удивительно – не поймешь, как это получилось: нет и тени страха в смертный миг во всем облике русского мужика Еремея, сына Никитина. Почему – спросите? А вот почему: уходит он свободным человеком в мир иной ответ держать перед Всевышним.
– Ну а ты чë, Васятко? – спросил Прошка Седой.
– А я чë? – откликнулся Васька Лапоть. – Я щас.
Подошел к горну, по привычке пару раз лемех качнул – слетела с тлеющих углей зола, запылали они малиновым пламенем. Запел Васька Лапоть зычным голосом:
Емельян Пугач, ждем-пождем тебя.
Все в глазах стоит битва прежняя:
Разогнул народ спину битую,
Воля вольная в руки дадена…
– Вот, Данилка, и изладь волю, что мужик и работный человек получили… – вздохнул тяжко мастер Прошка Седой. – Получили, коли б наша взяла.
– Излáжу, дядя Проша…
И еще один рисунок на золотой бок братины лег: стоит отрок, волосы ветер сбил, кушак в тонкой талии ремешком перехвачен, в руке древко со знаменем-треугольником – победа!
– А далее вот что, – смутился Егорка. И оробел, маки на щеках зарделись. – Как ты, дядя Прохор, и мы с тобою тут, под заводом нашим, за волю стояли.
– Верно! – подхватил Данилка. – Я щас тебя, дядя Прохор, изображу!
Подумал мастер Прошка Седой, голову опустив, сказал наконец:
– Ладно, изобрази. Чë было – то было. Из песни слова не выкинешь. Давай, Данилка…
И еще один рисунок на боку братины появился. Сколько дней прошло? Кто считал? Изрядно. Время-то людской жизни быстротечно… Вон за оконцами мастерской ясный звонкий день стоит, с морозом, правда, лютым – хоть во двор не выходи. Солнце алое в белесом небе застыло над снегами бескрайними. И готова чаша-братина: стоит рядом со скифской, серебряной, от давнего времени потускневшей, – сияние огненное, формы совершенные, а если медленно в руках поворачивать, проходит перед глазами вся война крестьянская под началом Емельяна Ивановича Пугачева, в чем-то главном в этих скупых пунктирных рисунках переданная. Вот в чем? Не понять… Загадка. Тайна…
– Теперь вот что, – сказал Прошка Седой, от братины взора не отрывая, – сотворю я формы всего сервиза – и блюда, и чаши, и кубки, и тарелки, и подносы… Отольем – и на каждое дело наше вы, Данилка и Егорка, лишь малую часть перенесете из картин, что на братине. Какие? Вместе решать будем…
Работают мастера и, как время летит, не замечают.
И настал день. Неужто весна-красна уже близехонько? Потому как за оконцами в небе синь бездонная, гляди-ка, и прозрачные слюдяные сосульки с карнизов свесились, и псы дворовые больно радостно разбрехались: чуют, видать, скорые собачьи свадьбы.
