Шеллер кивнул. Увиденное лишило его дара речи.
– Зачем ты это делаешь? – спросил он наконец.
Якоб не обратил на вопрос внимания.
– Я говорил с Лехнером, – сказал он. – Виселица, и никакого колесования. Женщин и детей отпустят.
Шеллер расплылся в улыбке, однако лицо его тут же стало серьезным.
– Сколько еще? – спросил он.
Куизль вынул погасшую трубку изо рта.
– Если погода позволит, то через пару дней начнут разбирательство. Потом нужно подождать еще три дня, таков обычай. Трактирщик Земер устроит вам последний обед. Сало, клецки, капуста и каждому по кружке мускатного вина, чтобы скрасить последние ваши минуты.
Ганс кивнул.
– В общем, еще неделя… – Он помедлил. – Хорошо, что все закончится, – сказал наконец разбойник. – Это и не жизнь была вовсе.
Якоб не стал на это отвечать и сменил тему.
– Мне нужно еще кое-что узнать насчет второй банды. Ты говорил, что их было четверо. Четыре тарелки, четыре кружки, четыре ножа…
Шеллер снова кивнул.
– Ну да. Четвертый, видимо, как раз нужду справлял в лесу.
– Но эта четвертая посуда, – продолжал палач. – Она была грязная? Ее использовали?
Лицо у главаря стало задумчивым.
– Если тебя это интересует, то, вообще-то, нет. Ты прав. Три грязные тарелки лежали вокруг костра, а четвертую мы вместе с кружкой нашли в седельной сумке.
Куизль взял трубку в рот и в который раз уже пожалел, что табак отсырел.
– Это значит, что четвертого уже долгое время с ними не было. А может, он был в городе.
Шеллер пожал плечами.
– Какая разница, куда девался этот четвертый? Может, он давно уже от них смылся.
Палач рассказал ему о предположении секретаря, что кто-то выведывал тайные маршруты торговцев. Главарь кивнул.
– Понятно. Четвертый рыщет по городу и докладывает своим дружкам, кто как поедет. А тем остается только подкараулить. Обозы ведь толком не защищены, и торговцам бояться нечего. Неплохо. – Он ухмыльнулся, и палач заметил, что передних зубов у него почти не осталось. – Мог бы и сам додуматься… – Внезапно он замер. – Я тут вот еще что вспомнил.
– Что?
– Рядом с сумкой, которую ты приносил, еще кое-что было. Бутылочка из синего стекла, вся такая изящная. Открыли мы ее, и запахло, как при дворе французского короля, будь он неладен.
У Куизля чуть трубка изо рта не выпала.
– Ты имеешь в виду дух и?
– Да, точно, – кивнул Шеллер. – Несло, как от весенней лужайки.
– И эти духи… – палач осторожно подбирал слова. – Они не пахли, например… фиалками?
Шеллер пожал плечами:
– Я в этом не разбираюсь. Мы их вылили на лошадей, а бутылочку на следующий день Шпрингер в пещере разбил, осел тупой.
Палач снова задумался и затем повернулся к выходу.
– Благодарю, Шеллер. Ты очень мне помог. Когда увидимся в следующий раз, постараюсь, чтобы все прошло быстро. Обещаю.
– Куизль…
Голос Шеллера прозвучал как-то задумчиво. Палач развернулся.
– Что такое, Шеллер?
Казалось, главарь разбойников с трудом подбирал слова.
– Ты знаешь, палач, кем я, собственно, был?
– Нет, расскажи.
– Я был плотником, и неплохим. В Швабмюнхене. А потом шведы изнасиловали мою жену и зарезали. Моему сынишке голову размозжили о дверь. Я ушел в леса, и вот теперь здесь. – Он попытался улыбнуться. – Скажи, палач, что бы ты сделал на моем месте?
Куизль пожал плечами:
– У тебя всегда был выбор. – Он шагнул к двери, но потом снова развернулся. – Мне жаль твою жену и твоего сына. По крайней мере, скоро вы будете вместе.
Дверь захлопнулась, и Шеллер остался наедине со своими мыслями. Если бы он не разучился за эти годы, то заплакал бы, как ребенок.
Буран не стихал ни на минуту, и в лицо Куизлю впивались тысячи ледяных иголок. Он нахлобучил поглубже шляпу и зашагал сквозь белую завесу. Мысли вихрем кружили в голове, словно и внутри у него бушевал шторм.
Духи с запахом весеннего луга…
Мог ли благоухавший фиалками человек видеться с грабителями? Или же это онбыл тем четвертым? Магдалена рассказывала, что незнакомец вместе с сообщниками сидел в трактире у Штрассера. Пытались ли они выведать там маршруты торговцев? Но даже если это правда, то как это все относится к сокровищам тамплиеров?.. Палач выругался. Ему необходимо прояснить мысли.
Пройдет еще один день, прежде чем Бог ниспошлет Куизлю человека, который поможет ему распутать, по крайней мере, часть головоломки.
С непогодой прибавилось и больных, так что за весь день Симону некогда было думать ни о тамплиерах, ни тем более о Вессобруннской молитве. Из двух извозчиков советника Маттиаса Хольцхофера спасти удалось только одного. Второй еще тем же вечером умер у них на руках.
Им и сейчас не давали ни минуты покоя. Время пролетало за приготовлением лекарств, кровопусканием и осмотром мочи. Помимо заразившихся «шонгауской лихорадкой», как ее успели уже окрестить, им пришлось принять покрытого синими чирьями подмастерья, крестьянина с раздробленной ногой, на которого наехала повозка, и извозчика с обмороженными руками. Последний решил в первый день непогоды добраться из Шонгау до Ландсберга. Его нашли занесенного снегом в какой-то миле от города. Бедняга тщетно пытался вытолкать повозку из сугроба, пока холод наконец не взял над ним верх. И Симон, и его отец сошлись во мнении, что мужчине придется ампутировать три пальца на левой руке – работа, в которой Бонифаций Фронвизер понаторел еще в бытность свою полевым хирургом.
Во время войны Бонифаций Фронвизер вместе с семьей скитался с баварскими ландскнехтами и успел отпилить и прижечь бесчисленное количество рук и ног. Жена его в эти годы умерла, а сам он по окончании войны обосновался вместе с сыном в Шонгау. Старик до сих пор не мог простить своему отпрыску то, что тот не так давно бросил медицинское учение в университете Ингольштадта. Не только из-за нехватки денег, но также и за недостатком интереса. Уже тогда Симон уделял внимания играм в кости и новой моде больше, чем Гиппократу, Парацельсу и Галену. Еще труднее отцу было мириться с тем, что Симон сдружился с палачом Шонгау, таскал от него книги и все чаще обучался у него врачеванию. Полученные знания он затем применял и в своей повседневной практике.
Даже при ампутации трех пальцев – операции, которую Бонифаций Фронвизер мог проделать с закрытыми глазами, – Симон нашел к чему придраться. Они влили в извозчика бутылку настойки и вставили деревяшку между зубами. Старый лекарь взялся за хирургические щипцы и собрался обрубить черные крючья, бывшие некогда пальцами, но Симон указал на ржавые лезвия.
– Сначала их нужно очистить, – шепнул он отцу. – Иначе раны воспалятся.
– Ерунда, – отозвался Бонифаций Фронвизер. – Мы их потом прижжем кипящим маслом. Так научил меня отец, и так будет лучше всего.
Симон покачал головой:
– Будет заражение, поверь мне.
Прежде чем отец успел возразить что-либо, Симон отнял у него клещи и вычистил их в горшке с кипящей водой, висевшем над очагом. И только потом принялся за работу. Отец наблюдал за ним и молчал, хотя и признавал про себя, что сын делал свое дело быстро и на совесть. Мальчишка, вне всякого сомнения, талантлив. И почему только он бросил учение в Ингольштадте! Симон мог бы стать великим врачом! Не приблудным фельдшером, как он сам, а признанным врачом, ученым и видным горожанином, которого жители уважали бы и платили серебряными монетами, а не ржавыми крейцерами, яйцами и изъеденной червями солониной. Доктор Фронвизер, первый в роду…
Когда Симон затянул наконец белую повязку, старик мрачно кивнул.
– Неплохо справился, – проворчал он. – Но что ты теперь сделаешь с грязными щипцами? Выбросишь и купишь новые?
Симон улыбнулся и помотал головой.
– Я снова окуну их в кипящую воду, и так раз за разом. Палач делает точно так же, когда обрубает пальцы ворам. И до сих пор никто не помер… – Он проверил дыхание извозчика. – Совсем недавно Куизль рассказал мне о старинном способе. Раны нужно смазывать овечьим навозом и плесенью. Он говорит, что лучшего средства против заражения не найти. Плесень… – Он замолчал, так как понял, что допустил ошибку.
