мясника.
Да ни одна коммунальная кухня не видала такого священнодействия, которое развел Палыч! Соседки, которые пытались сделать ценные материнские или сестринские — зависит от возраста — замечания насчет того, как «правильно» готовить, натыкались на ледяное молчание и, смущаясь, замолкали. Акимов, человек по натуре мягкий, в деле варки борща держался своей линии и был непоколебим.
Сам лейтенант, заметно пополневший, округлившийся, упакованный в фартук, вызывал у Кольки тихое желание расхохотаться. Что ж это делается, граждане, каких людей теряем! Этот вот, который неоднократно рассказывал про твердость мужского характера и умение настоять на своем, вот уж целый год бегает по очередям да рынкам, добывая провизию, хлопочет на кухне, стирает, выжимает и гладит, варит как заведенный борщи-холодцы, моет полы и посуду… тьфу!
Последнее Кольку веселило и в то же время задевало особенно сильно, поскольку этот вид трудовой деятельности он просто презирал, его даже мама не могла заставить заниматься женскими делами. К тому же и Ольга теперь совершенно не стеснялась помыкать Палычем. В общем, обабился лейтенант. (Тот факт, что и отец Кольки не чурался никакой домашней работы, парень, когда требовалось, забывал — это другое.)
И вот теперь все вроде готово, а Палыч все суетится, находя поводы для хлопот, то запаковывая букет в газету, то распаковывая. Между прочим, шикарный букет, не без зависти отметил Колька, где это он его осенью раздобыл? Надо бы выяснить, Ольга не преминет привести в пример данное геройство отчима.
Колька попробовал выяснить, когда вышли перекурить на лестницу, так как отцу семейства в комнатах дымить не положено. Хитрый Палыч папиросой-то угостил, но ни источников, ни цены шикарного подарка не раскрыл. Пожарский затаил обиду, не ведая, что дело обстояло проще: лейтенанту неловко было признаться, что букет добыл не он, а капитан Сорокин. Заезжая по делам в город, воспользовался служебным положением и добыл эту ботанику в цветочном на Петровке. И деньги от подчиненного наотрез отказался брать:
— Иди уж, молодожен ситцевый, не сверкай фотокарточкой.
Сержант Остапчук, таинственно подмигнув, протянул газетный кулек, в котором безошибочно угадывался силуэт заветной тещиной бутылки.
Акимов начал отнекиваться, но старший товарищ немедленно успокоил:
— Ни-ни. Не первач, а краснорябиновая настойка, легкая, как облачко. Ее же и монахи приемлют. Дают — бери.
Эта рубиновая красота, налитая в фамильный графин, скромно сияла теперь в надлежащем месте стола, рядом с компотом.
Как бы ни был саркастически настроен Колька, даже он не мог не признать, что стол получился на ять. Скатерть белоснежная, снежно же хрустящая, салфетки сложены красивыми конусами, возвышаются, как ослепительные айсберги. Сияет в кольцах аппетитного лука масляная селедка, соленые огурчики, явно хрустящие, нагоняют полный рот слюны. Преет, заботливо укутанная в шерстяное одеяло, целая кастрюля картошки — не мороженой, не зеленой, а с рынка, белотелой, рассыпчатой. И как же она будет красоваться, кокетливо посыпанная порубленным подрумяненным лучком…
Тарелки блестящие — и они тоже, как и супница, еще поповские, чудом сохранившиеся, пережившие вместе с гладковским семейством все беды и голодные годы. Ложки-вилки-ножи, начищенные до сияния серебряного. (Колька, невинно тараща глаза, предложил принести шлифовалку, чтобы натереть пастой ГОИ, расписывая перед наивной Ольгой картинами будущего невероятного блеска, и она совсем уже было согласилась, но Палыч, случайно услышав, откомандировал рационализатора начищать приборы горчицей и тряпкой.)
«Где она шляется, тещенька? Когда уж заявится? — размышлял Колька, ощущая посасывание в желудке и нетерпение в организме в целом. — Так и слюной захлебнуться недолго!»
Однако тут радостная кутерьма сменилась активностью совершенно иного рода. В общую входную дверь кто-то начал трезвонить, игнорируя записки с количеством звонков тех, к кому пришли. Потом принялись колотить кулаками. Тетки с кухни побежали разбираться — но вместо скандала получилось нечто иное: грохнула входная дверь, вскрикнула какая-то соседка, вторая что-то спросила — и ахнула. Послышалась несомненная паника, нарастая, приближались взволнованные, встревоженные голоса, вопли, множество ног затопало по скрипучим дощатым полам.
И в гладковские покои без церемоний и стука ворвались две встрепанные фигуры, а сочувствующие остались маячить в коридоре, перебирая ногами, накатывая на тотчас закрывшуюся дверь.
Женщина поменьше, пополнее, с ребенком на руках — Сергеевна, она же Катерина Введенская, — успела вежливо поздороваться, но ее прервала ее золовка, Введенская Наталья, которая, давясь воздухом и дыша, как астматик, завела одно и то же, монотонно, страшно икая:
— Соня, Соня, Соня, Соня!..
Пока мужики пытались сообразить, что к чему, Ольга, плеснув из графина компоту, сунула стакан ей под нос, заставила выпить. Та, стуча зубами о стекло, проглотила залпом. Помогло: выражение лица сохранялось дикое, но глаза вернулись в положенные орбиты, и она, машинально жуя какой-то попавшийся сухофрукт, выдохнула:
— Про… ик! …пала.
Пришла очередь ожить Палычу.
— Да в чем дело-то? — спросил он и быстро, воровато глянул на часы.
Как это было ни неуместно, Колька чуть не прыснул: ну и ну! Точно обабился. Все ясно как день: трусит, что с минуту на минуту заявится Владимировна, а тут Сергеевна, которую она давно недолюбливает. Несдобровать супругу, и поминать Сергеевну ему будут долго, до свадьбы золотой, — у мамы Веры память отличная, никогда ничего не забывает.
Введенская-младшая в целом тоже нервничала, хотя вела себя спокойнее, ведь не по своей же воле она ворвалась в чужой дом, с бедой на праздник.
В этот момент слово чуть было не взяла товарищ Введенская-старшая: открыла рот, закрыла, снова икнула, припала к пустой посуде.
Сергеевна, укачивая свой драгоценный сверток, доложила относительно спокойно:
— Сонька после уроков не вернулась.
— В школе были, нет? — быстро спросил Палыч.
— В школе только вечерники, — доложила она. — Никто никакой Сони не видел. Я говорю: она, должно быть, у Пожарских.
Колька очнулся, это и его касается:
— Это почему вдруг?
— Потому что подруги. Помчались туда — там никого дома. Антонина еще со смены не пришла.
— Что, и Наташки нет? — вскинулся Пожарский.
— Наташки тоже нет, — подтвердила Сергеевна.
Гладкова-младшая пикнуть не успела, Палыч все соображал и никак не мог уразуметь, что тут к чему пристегнуто, а Кольку уже буйным ветром унесло. Оля, опомнившись, ринулась за ним.
Наталья Введенская-старшая, перестав икать, сбивчиво, то и дело дергаясь, точно снова потеряв разум, принялась объяснять, что вот, ждала Соню к трем, а ее нет.
— Полчетвертого — нет, четыре — нет, полпятого — нет, — говорила она, зачем-то загибая пальцы. — В красном пальтишке была…
— Наташа, — снова подала голос Сергеевна, — возьми Мишутку, сейчас расплачется.
Наталья переполошилась еще более — хотя казалось бы, куда еще более:
— Ни-ни, упаси боже!
Воровато перекрестив племянника (который, к слову, и не думал просыпаться,
