– Ты очень умный, – говорила Мари Деруссо, когда Себастьен рассказывал ей заученный урок о реформах Людовика IX. – Ты должен получить нормальную профессию, а не гнить в театре, как я.
Он совершенно не понимал ее слов, потому что не было на свете ничего прекраснее театра, но согласно кивал и продолжал получать ненужные ему знания. На самом деле Себастьен мечтал поскорее закончить школу и играть в спектаклях наравне со взрослыми актерами. Он отлично пел и танцевал, легко запоминал монологи и чувствовал себя на сцене как рыба в воде. Арифметика же или биология казались ему уродливыми порождениями того, другого мира, с которым он старался не соприкасаться.
Больше всего на свете Себастьен мечтал стать похожим на Андре Форбрука, ведущего актера театра Буфф, выходца из Кольмара, в чьей речи звучал легкий эльзасский акцент. Он был статен, белокур и так невероятно красив, что Себастьен не мог отвести от него взгляда. Это была его первая влюбленность – яркая, неосознанная, она оставила в сердце Себастьена неизгладимый след. Андре не замечал или не хотел замечать этой страсти. Будь Себастьен чуть менее оптимистичным и жизнерадостным юношей, он бы наверняка наложил на себя руки, потому что хорошо понимал невозможность и пагубность своих чувств. Вместо этого он решил, что уже совсем скоро выйдет на сцену во взрослой роли и покажет всем, на что он способен. И, может быть, тогда Андре посмотрит на него по-другому…
Ему так и не суждено было покорить сердце Андре: тот проработал в театре еще пару лет, а затем ушел в оперу, поскольку только ее считал настоящим искусством. А Себастьен так и не вышел на сцену – по крайней мере, этого театра.
Мари тяжело заболела, когда ему было шестнадцать. Ей давно нездоровилось, еще дольше она не выходила на сцену, появляясь в театре лишь затем, чтобы получить свою пенсию да обсудить с подругами несправедливость жизни и скотское отношение дирекции к каждой из них. Конечно, ее подруги не были уже теми молодыми девочками, что десять лет назад, но Мари Деруссо, которой было слегка за сорок, казалась на их фоне настоящей старухой с ее рано поседевшими редкими волосами, покрасневшей кожей лица, трясущимися руками и артритными пальцами. Иногда она просилась назад, но сама прекрасно понимала, что в театре ей больше делать нечего. Себастьен разрывался между матерью и сценой. Он хотел быть хорошим сыном, но, сам того не замечая, все больше времени проводил в театре. Юноша любил Мари, но не хотел возвращаться в их убогую комнату, слушать ее пьяные причитания, успокаивать и обещать, что все будет хорошо. Потому что они оба знали, что все хорошо не будет, по крайней мере у Мари.
В последние годы мать совсем сдала. Из некогда пышной женщины она превратилась в тень самой себя, ссохшись почти вполовину; ее щеки ввалились из-за выпавших зубов, а сама она стала похожей на скелет. Она лежала в постели, выкашливая легкие, и почти ничего не ела. Доктор, которого позвали соседи, только руками развел – едва ли он был в силах что-нибудь сделать.
– Ты должен стать врачом, – вдруг сказала Мари как-то поздно вечером, когда Себастьен вернулся со своей подработки. После школы он работал почтальоном, чтобы заработать на лекарства и оплату комнаты, потому что театральной пенсии ни на что не хватало.
Голос матери прозвучал ровно и отчетливо, и молодой человек вздрогнул. Он привык к ее бессвязной обрывочной речи, к странному бреду, который не прекращался даже во сне. Но это было не похоже на ее обычное бормотание.
– Что ты говоришь? – Юноша нахмурился и отложил в сторону книгу.
– Как мсье Клотц. Он добрый человек и наверняка хорошо зарабатывает.
Себастьен нахмурился, пытаясь вспомнить, кто же такой мсье Клотц. Кажется, так звали врача, который последний раз проведывал мать и выписывал ей рецепт на обезболивающее.
– Выучись на врача! – приказным тоном проговорила Мари и откинулась на подушку. Свой долг в наставлении сына она посчитала законченным и умерла через три недели.
Конечно, за эти три недели она успела сказать еще много чего, и одним из ее предложений было «найди какую-нибудь богатую девочку и женись на ней», но почему-то именно фраза про врача запала ему в душу.
Разумеется, о театре пришлось забыть. Не буквально, конечно, потому что мысли о нем не покидали Себастьена: он закрывал глаза и видел перед собой деревянную сцену и пыльные бархатные портьеры, а по ночам ему снился Андре Форбрук или он сам, стоящий перед восторженной публикой. Но чаще вместо сна юноша изучал медицинские труды и иллюстрированные атласы, пытаясь запомнить, чем промежуточная клиновидная кость отличается от медиальной клиновидной, и как их обе не перепутать с ладьевидной. Чем больше Себастьен погружался в таинственный мир связок и сухожилий, тем крепче становилась вера в то, что он принял правильное решение. Он станет врачом. Отличным врачом. Уважаемым. В конце концов, это действительно профессия, а что с людьми творит театр, он и сам видел.
Неожиданно для всех, в том числе для профессоров Парижского университета, Себастьен хоть и с трудом, но прошел отборочные экзамены и был зачислен на факультет медицины, где ему предстояло учиться еще бесконечно долгое время. Сорбонна была противоположностью того мира, к которому он привык. Долгие лекции и огромные залы, нудные учебники и постоянное напряжение, точно все тебя испытывают. Это вполне походило на правду: Себастьен был одним из немногих, кто получал стипендию, и уж точно единственным, кто по ночам разгружал вагоны, чтобы заработать себе на жизнь.
Его спасением стал Виктор. Они познакомились случайно. Себастьен так и не смог понять, чем его привлек невысокий худой юноша в очках, один из тех богатых и одаренных студентов, кому с детства было уготовано стать врачом, чей отец был практикующим хирургом, а дядя преподавал фармакологию на их же факультете. Чудом было, что они вообще сошлись: спокойный, тихий Виктор и Себастьен, все еще несущий на себе отпечаток театральной жизни.
Только Виктор заставил Себастьена задержаться в университете еще на один семестр. Быстро разочаровавшись в медицине, он готов был все бросить, но остался, держась за свою последнюю соломинку. Слишком дорога ему была их дружба, или, как он понял намного позже, первая и единственная любовь в его жизни.
Соломинка обломилась в тот день, когда Себастьен, не выдержав долгого отречения от сцены, в разгар сессии купил билет на балкон в Театр Семи Муз.
* * *
– В этой кофейне было очень мило, – проворковала Жюли. Она шла, прижавшись к рукаву пальто Франсуа, и вертела в руках конец его бордового шарфа. Тепло близкого человека согревало девушку, как и выпитый горячий шоколад, а потому декабрьский воздух не казался таким уж холодным.
На мостовую из окон падали желтые квадраты света, а фонари тускло подсвечивали облетевшие кроны деревьев, казавшиеся фанерными декорациями среди молчаливых домов. Башмаки Жюли и Франсуа влажно блестели в этом свете, поочередно попадая под его рассеянные лучи.
– Угу, – ответил молодой человек. – А луковый суп почти такой же, как готовит моя мама.
– Скучаешь по родителям? – Девушка искоса взглянула на него снизу вверх.
– Немного, – небрежно проронил он и усмехнулся, но продолжать не стал.
– Конечно, скучаешь. Ведь я для тебя совсем не готовлю, – она подергала шарф.
– Ну почему же… А те сэндвичи с ветчиной, которые я взял на работу в понедельник?
– Разве это считается?
– Ну почти! – Франсуа обнял ее за плечи и чмокнул в висок. – Но для наших детей тебе все-таки придется готовить по-настоящему, – коварно протянул он. – К тому же в нашем Дижоне не найдешь столько чудных кафе и бистро, как в Париже.
– В Дижоне? О, нет-нет, – Жюли рассмеялась. – Вряд ли получится каждый день ездить оттуда в театр. Да и до твоей редакции далековато.
– Знаешь, а ведь есть вещи и поважнее работы, – ответил Франсуа после небольшой паузы. Тон молодого человека стал неожиданно серьезным, и девушка недоверчиво взглянула на него.
– И что же? – все с тем же беззаботным видом спросила она.
– Семья, например. Свой дом, – он искоса взглянул на нее.
– Я думала, ты любишь свою работу, – пробормотала Жюли.
Журналист пожал плечами:
– Люблю, конечно. Но я смогу заниматься тем же и в Дижоне. Так будет даже лучше – я наконец-то избавлюсь от этого тирана Вера и, скорее всего, открою собственную газету. Мой приятель Жан сейчас занял высокий пост и поддержит меня. Город быстро растет, и свежая журналистская струя придется там как раз кстати.
– Хм, – Жюли не нашлась что сказать и только нахмурилась и закусила губу. – И ты бы совсем не скучал по столице?
– Поначалу скучал бы, наверное. Но ведь ты будешь со мной, так что нам будет не до скуки, – он крепко прижал ее к себе.
Девушка помолчала, наблюдая, как носки ее ботинок отмеряют шаг за шагом. Они давно оставили Латинский квартал и уже приближались к дому Франсуа.
