На следующий день схватили многих заговорщиков. Ныне, когда Первый гражданин преобразовал отряды ночных дозорных в настоящую и вполне действенную стражу, может показаться странным, что в те дни, несмотря на чрезвычайное положение, по улицам могло разгуливать множество врагов общества. Тем не менее Катилине с сообщниками удалось без особого труда сбежать из города.
В те времена в Риме не было государственной структуры, чтобы ловить и сажать в тюрьму уголовных преступников. Обыкновенно, когда издавался приказ об аресте того или иного лица, к нему подходил претор или курульный эдил в сопровождении ликторов и приглашал его явиться в суд. Фактическое заключение под стражу совершали ликторы в соответствии с издавна заведенным порядком. Если же арестант оказывал сопротивление, то магистрат обращался за помощью к находящимся поблизости римским гражданам и его доставляли в суд силой.
Поначалу Катилина находил поддержку среди простых людей, особенно разорившихся и нуждающихся. Не так уж много можно нажить врагов, лишив жизни нескольких ростовщиков и пообещав людям освободить их от долгов. Какое-то время бунтовщики свободно перемещались по городу, выступая на каждом углу с речами и создавая угрозу жизни каждому публичному деятелю и члену всякой знатной семьи.
Лишь на третий день после бегства Катилины, когда повсюду распространились слухи о задуманном заговорщиками поджоге и были пойманы на месте преступления несколько поджигателей, обстановка изменилась не в их пользу. Сторонники Катилины к этому времени утратили сочувствие со стороны римлян, которые стали требовать скорейшего справедливого возмездия.
В это время на меня свалилось столько забот, что я даже думать забыл и о Катилине, и об Аврелии: был занят организацией отряда ночных дозорных, которые должны были патрулировать улицы в темные часы суток с фонарями и факелами. Когда мы встречались с другим таким же отрядом, во избежание столкновений надлежало выкрикивать пароль. Иногда нам попадались люди Катилины, и тогда мы давали себе полную волю. Разумеется, это было смертельно опасное дело, но каждый из нас, казалось, получал от таких потасовок колоссальное удовольствие. В последующие годы нам представится возможность досыта наесться подобного рода деятельностью. Но тогда, после стольких скучных лет мира и процветания, мы восприняли ее как сущее отдохновение.
Молодые всадники, памятуя о своих воинских традициях, вооружились и по собственной инициативе взялись охранять дома магистратов и известных людей, предотвращая в зародыше замышляемые преступниками убийства. Взирая на эту полуорганизованную и полувоенную деятельность, Цицерон приписал ее к разряду неизбежной необходимости. На следующий день после исчезновения из города Катилины главный глашатай взошел на Ростру, и впервые со дня октябрьского жертвоприношения лошади Форум пронзил его мощный голос:
— Снимайте тогу и надевайте сагум!
Это издавна заведенное обращение, встреченное громом одобрения, означало для римского народа призыв к военной дисциплине. Всем мужчинам надлежало снять с себя гражданское одеяние и надеть красный воинский плащ. С тех пор в Риме больше ни разу не звучал этот клич.
Итак, я облачился в красный сагум и подбитые гвоздями солдатские калиги, однако в пределах городской черты не носил ни меча, ни другого оружия. Вместе с моим старым слугой Бурром, исполняющим обязанности центуриона, я командовал небольшой центурией из пятидесяти ночных дозорных и наслаждался всеми радостями воинской службы, не подвергая себя необходимости покидать город и жить в протекающей палатке. Отец, вместе со своими громилами-слугами охранявший Остийские ворота, все время жаловался на то, что ему не было поручено командование войсками.
В ту пору произошел один случай, который принес мне величайшее удовлетворение. Захваченный в плен сторонник Катилины в ходе сурового допроса признался, что пришел приказ приступать к повсеместным поджогам в городе. В ночь, последовавшую за этим известием, я с десятком своих людей сидел в засаде в Большом цирке. Заметив две темные фигуры людей, которые метнулись под аркаду, я выждал несколько минут и велел своим подчиненным следовать за ними в туннель, где они от нас не уйдут. Сняв калиги, чтобы не выдать себя шумом, и спрятав под плащами фонари, мы двигались по мостовой, словно призраки.
Едва войдя в туннель, мы в один миг достали фонари, и тотчас внезапный свет выхватил из мрака белые, бородатые, искаженные ужасом лица Вальгия и Тория. Они сидели на корточках у дымящегося костра, который еще едва теплился в основании большой кучи мусора.
— Квинт Вальгий и Марк Торий! — выкрикнул я.
Тем временем один из моих людей вылил на пламя ведро воды и потушил его.
— Именем Сената и народа Рима вы арестованы! Следуйте за мной к претору.
Я думал, что они будут сопротивляться, но они принялись плакать и молить о пощаде. С отвращением отвернувшись от них, я обратился к своему центуриону:
— Бурр, ни в коем случае не позволяй своим людям их убивать. Они должны быть допрошены.
— Какие твари! — проворчал старый вояка. — Мой сын воюет в Галлии, а эти предатели затеяли тут смуту, чтобы дать возможность варварам ночью напасть на римлян.
— Тем не менее, — настаивал я, — они являются гражданами Рима, и по закону вначале необходимо выяснить обстоятельства дела.
Лицо Бурра просветлело.
— Хорошо бы устроить для них такое зрелище, чтобы другим неповадно было. Скажем, с участием леопардов.
Пока мы двигались к базилике, где обыкновенно содержались под стражей заключенные, дозорные спорили, какой казни лучше всего подвергнуть поджигателей. Возгласы ужаса, которые время от времени исходили из уст арестантов, для моего слуха были все равно что песни Орфея.
Но наряду с радостными обстоятельствами существовали и мрачные стороны дела. В районе Пицена Катилина вошел в союз с Манлием и образовал внушительную военную силу, состоящую из ветеранов Суллы и прочих недовольных солдат, оставшихся не у дел после различных войн. На его сторону перешли также жители муниципий и удивительно большое число молодых людей знатного происхождения, покинувших Рим вслед за Катилиной. Их прельщала перспектива быстрого продвижения по карьерной лестнице.
Самые мрачные страницы истории того времени связаны с Римом. Я уже упоминал, что для арестованных преступников не хватало продовольствия. Подобные сложности возникли и тогда, когда под стражу пришлось заключать людей знатного происхождения и высоких должностных лиц. В прошлом, если такие особы обвинялись в предательстве, им предоставлялась возможность скрыться из города и отправиться в позорную ссылку. Но сейчас все было иначе. Люди, которые вероломно замышляли государственный переворот, не могли безнаказанно покинуть Рим и примкнуть к своему вождю. Наиболее высокородные из заговорщиков доставлялись к преторам, которые содержали их под стражей в собственных домах.
Поскольку Публий Корнелий Лентул Сура сам был претором, Цицерон собственноручно его арестовал и сопроводил в храм Конкордии, где его вместе с другим лидером заговорщиков должны были подвергнуть допросу. Цицерон же считал, что вождей бунтовщиков надлежит предавать смерти незамедлительно. Однако некоторые члены Сената возражали ему, упирая на то, что они не имеют права выносить подобного решения, поскольку оно является исключительной прерогативой законно учрежденного суда. Цицерон утверждал, что этому препятствуют чрезвычайные обстоятельства и чем скорее будут уничтожены главари бунта, тем быстрей будет подавлено восстание.
Против подобных действий резко выступил Цезарь. Он сказал, что только не соответствующие своему положению государственные мужи поддаются порывам страсти. Несмотря на его блестящее красноречие, его слова заронили в сенаторах подозрение в причастности Гая Юлия к заговору или, по крайней мере, в сочувствии к его участникам. Когда он покидал храм, толпа угрожала ему расправой.
Разумеется, Катон выступал за казнь заговорщиков. Это было вполне в его духе — действовать просто, прямо и грубо. Многие, в особенности сам Катон, полагали, что тот, кто живет целомудренной и аскетической жизнью, всегда прав. Так или иначе, но говорил он очень убедительно, и, возможно, именно его выступление подтолкнуло Сенат к решающему шагу. До заката того же дня Лентул, Цетег и несколько других заговорщиков были доставлены в подземную тюрьму Капитолия, где были задушены петлей палача, исполнявшего публичные казни. И хотя преступники заслужили подобную участь, такие действия являлись неконституционными, и когда всеобщее возбуждение и истерия поутихли, стало понятно, что допущена ужасная ошибка. В скором времени те, кто так жаждал крови заговорщиков, стали с таким же усердием требовать ссылки Цицерона.
