— Адвокат, — обратился он вместо приветствия к Вертену.
Тор медленно затворил за собой дверь.
— Чем я могу быть полезен вам, инспектор? Надеюсь, это не касается взлома.
— Нет-нет, — с важностью произнес Дрекслер. — Я был по соседству и подумал, что могу найти у вас доктора Гросса.
— Он на квартире. Могу я оказать какую-нибудь помощь? — Вертен сделал движение в направлении стула, но Дрекслер покачал головой:
— Я просто хотел, чтобы вы, приятели, знали, что небольшие ночные обходы наконец принесли свои плоды.
— Ночные обходы?
— По поводу убийцы господина Гюнтера, помните? Одна «ночная нимфа»[93] видела, как он покидал здание, и мы надеялись найти другую, которая могла бы описать более подробные приметы.
— Верно. Простите, запамятовал. Вы говорите, что добились успеха?
— Мой сержант в конце концов нашел другую молодую даму, чей участок работы находится поближе к Хофбургу, и она отчетливо помнит вышеупомянутое лицо.
— Как она может быть настолько уверенной? — поразился Вертен. — Все же… как давно это было?
— Около трех недель назад. И женщина готова дать голову на отсечение. Это произошло в ту ночь, когда один клиент дал ей на чай пять крон. Это запечатлелось в ее памяти, точно так же, как и лицо человека.
Вертена охватил трепет предвкушения.
— Она дала описание?
Дрекслер сделал короткую паузу.
— По правде говоря, ничего уж особенно приметного. Немного выше среднего роста, коренастого сложения. Она лучше всего запомнила его глаза. Женщина сказала, что у них было такое выражение, как будто они могут затянуть человека в свои глубины. Я не позаботился спросить ее, какие глубины она имела в виду.
Дрекслер захихикал над своими потугами на остроумие, но Вертен не проронил ни слова.
— Во всяком случае, — продолжал полицейский, — он так напугал ее, что женщина тотчас же перестала навязываться ему со своим товаром. Но уверяет, что может опознать его, если увидит еще раз.
— А она не упомянула другие приметы? — спросил Вертен. — Растительность на лице, бороду, усы. Хоть что-нибудь?
Дрекслер опять помедлил.
— Прошу прощения. Я прикажу моему человеку еще раз поговорить с ней. Такая маленькая серая мышка. Мици Паулус. Понятия не имею, что мужчины находят в ней. Ютится в жалкой мансарде на Кольмаркте.
— А вы не показывали ей изображения наших подозреваемых? Я уверен, что мы можем получить фотографии кое-кого из Придворной оперы.
— Мы как раз занялись этим, адвокат. Однако же получить фотографии людей, которые не принадлежат к преступному миру, — не самое легкое дело. Мы действуем через газеты и Придворную оперу. А это требует времени.
— Браво, Дрекслер. Я передам Гроссу ваши сведения. Мы продвигаемся, я это чувствую.
— Скажите это Майндлю. Он был вне себя, когда мы выпустили Шрайера. Пообещал съесть меня живьем. Самодовольный гаденыш, вот он кто!
Вертен был полностью согласен с последним определением. Затем Дрекслер распрощался, и Тор, возникший у двери конторы в самый подходящий момент, затворил за ним дверь.
Тем утром, немного позднее, Вертен отправился в Придворную оперу. Пришло время поговорить с Арнольдом Розе, а перерывы между репетициями, казалось, были для этого самым подходящим временем и местом.
Заходя в оперу с заднего двора, то есть со стороны Внутреннего города, он в который раз вспомнил скандалы и трагедии, сопровождавшие трудное создание этого благородного заведения. Придворная опера прошла через истинные муки рождения не только творческих произведений на ее сцене.
Архитекторы, Аугуст фон Зиккардсбург и Эдуард ван дер Нюлль, были близкими друзьями и коллегами, глубоко уважаемыми в Вене до проведения конкурса на постройку оперного театра. Когда в 1860 году было объявлено это состязание, зодчие представили свой совместный проект, согласно условиям, анонимно, всего-навсего с девизом для обозначения, кому он принадлежит. В этом случае соавторы выбрали пословицу, которая позже приобрела зловещий оттенок: «Делай то, что должен, произойдет то, что может».
Их проект монументального оперного театра, которому предстояло заменить старый, расположенный поблизости, первоначально был расхвален прессой, утверждавшей, что архитекторы скорее сотворили планы, нежели спроектировали их. Запланированный внешний вид выглядел весьма внушительно; интерьер с его роскошной центральной лестницей, салонами и главным залом, украшенный статуями и картинами лучших художников империи, уже сам по себе возносил оперу императорского двора на должный уровень.
Этот медовый месяц оказался коротким. В следующем году, как только началось строительство, не обошлось и без задержек и перерасхода средств. Усугубил все эти беды тот факт, что уровень проложенной новой улицы Ринг оказался на несколько метров выше, чем это было предусмотрено. Так что к тому времени, когда строительство Придворной оперы в 1868 году близилось к завершению, вход в нее с центральной улицы оказался ниже уровня мостовой.
Пресса, охочая до громких заголовков, принялась клеймить новое здание затонувшим сундуком и «архитектурным Кениггрецем».[94] После того как сам император мимоходом заметил одному из своих адъютантов, что вход действительно слишком заглубленный, разыгралась трагедия в чисто венском стиле. Не будучи в состоянии вынести такую критику, ван дер Нюлль повесился в апреле 1868 года, его друг Зиккардсбург умер двумя месяцами позже, как весьма бестактно сообщила пресса, «от разбитого сердца». Оба не дожили до завершения строительства здания, которое они «сотворили». В конце концов публика привыкла использовать полуподвальный вход; что же касается императора, то, наученный этим горьким опытом, он теперь всякий раз, когда интересовались его суждением об общественных затеях, ограничивался вежливой фразой:
— Это было весьма мило, мне чрезвычайно понравилось.
Вертен вошел через боковые двери и направился в главный зал, где Рихтер, замещавший Малера, как раз завершал утреннюю репетицию «Тангейзера». Как отметил про себя Вертен, место третьей скрипки не пустовало. Бородатый господин средних лет занял место покойного господина Гюнтера в оркестре. Розе при виде адвоката кивнул, и они уселись рядом в красные плюшевые кресла в центральном партере, в то время как все остальные оркестранты отправились пить кофе.
— Хорошо, что вы встретились со мной. Хотите, отобедаем вместе или выпьем, пока будем разговаривать? — осведомился Вертен.
— Я ем немного, — пожал плечами высокий элегантный скрипач. — Полагаю, вы хотите поговорить о покушениях на Густава.
— Покушениях?
— Прошу вас, адвокат Вертен. У Жюсти и меня нет секретов друг от друга. Это не цепочка случайностей, а преднамеренные усилия убить Малера. А в ответ на ваш еще не заданный вопрос я скажу: нет, это не моих рук дело. Задумает ли Густав вычеркнуть свою сестру из завещания или нет, если мы поженимся, это не имеет для меня ни малейшего значения.
— А ваше положение в оркестре?
— Оно несравнимо с положением моего брата. В отличие от него я имею вес в музыкальном мире Вены. У меня надежное положение, которое нельзя отобрать из-за семейной свары. Австрийская бюрократия, несмотря на все ее недостатки, по крайней мере гарантирует человеку надежность его должности.
— Собственно говоря, я пришел ни обвинять вас, ни даже проверять, — сказал Вертен. — Скорее, я хотел бы больше узнать о прошлом господина Малера.
— Вы полагаете, что субъект, который стремится убить его, затаил давнюю злобу?
— Вполне возможно. Например, что вы знаете о Гансе Ротте?
При упоминании этого имени Розе не проявил никакого удивления.
— Что он умер и никак не мог быть тем, кто покушался на Густава.
— Это ясно и мне, господин Розе. То, что мне хотелось бы узнать, так это подробности об их отношениях.
— Густав и Ротт? Тут не о чем особо распространяться. Густав считал, ошибочно, как я полагаю, что Ротт был самым талантливым из нашего поколения.
— Вы знакомы с его музыкой?
Розе бросил на Вертена горестный взгляд:
— Только не ворошите заново это старье.
— Какое старье?
— Что Густав похитил его музыку после того, как тот умер в доме для умалишенных. Сущий бред.
— Как так?
— Вам будет достаточно послушать сочинения обоих, чтобы сделать этот вывод.
— Вам довелось?
Вид у Розе внезапно стал обеспокоенным.
— Десятилетия назад. Кажется, я слышал часть одной из ранних симфоний Ротта. Минуло уже столько лет.
— Почему же вы считаете бредом, что господин Малер мог позаимствовать что-то из трудов Ротта?
— Потому что обманывать — не в характере Густава. Он, если уж на то пошло, слишком чист для этого мира. Малер слишком требователен сам к себе. А также к другим.
