говорила устало:
– Да все я понимаю, Николай Николаевич. Не первый год в разведке.
Сорокин мягко укорил:
– Тем более. Вы безобразно раскисли, детка.
– Не знаю.
– Устали. Но мы с тобой молодцы, особенно ты.
Она подняла глаза. Сухие, ни капли влаги не видать.
– Ливанова потеряли. Потеряли небезнадежного человека. По плану в момент наезда на Игоря я должна была вцепиться в руль, развернуть, чтобы смягчить толчок.
– Помню.
– Так вот, мне не пришлось ничего делать. Он сам вывернул руль.
– Он все равно предатель, – напомнил Николай Николаевич.
– Петерсон плотно держал его в руках. Видите ли, в лагере для военнопленных в американской зоне Берлина содержались его мать и младшая сестра, которых вывезли на работу в Германию. Петерсон пригрозил, что они оттуда не выйдут вообще, а официально будет сообщено, что они отказались возвращаться в Россию.
– Понимаю, и все равно выбор у него был.
– Например?
– Вспомните: когда Петерсон стал наседать на вашего мужа, он спровоцировал свое отстранение.
– Ах, это, – Тихонова выпустила струйку дыма, – да, должна признать, что в Евгении Петровиче на удивление много неизведанного.
– Но жалко вам Ливанова, – улыбаясь, подчеркнул Сорокин.
– Не надо смеяться.
– Детка, другого пути вскрыть Петерсона не было, надо было чем-то пожертвовать.
– Понимаю, что не было. Ведь не было же? – Тихонова подняла взгляд с такой надеждой, ожидая лишь одного ответа: не было.
Сорокин мог бы сказать, что был, конечно, и другой выход, и не один. Но в работе контрразведчика надо думать не о людях, а о том, чтобы наверняка получить результат, необходимый для страны. Ради этого приходится жертвовать не только собой – что довольно просто, – но и близкими людьми. Но к чему воздух сотрясать?
– Кто он вам, детка? Если честно.
– Мы были помолвлены, – призналась она, спокойно, глядя прямо, без тени стыда, – давно, в Испании. Должны были уже обвенчаться, но его сбили над Барселоной в тридцать седьмом. Я была уверена, что он погиб. Родные тоже так думали. Потом поступило задание насчет Евгения Петровича. Да, товарищ капитан. Насчет мужа… что?
Сорокин твердо заверил, что и соответствующие вопросы будут подняты во всех аппаратах – и Михаила Васильича, и Николая Александровича, и Лазаря Моисеевича и, по возможности, даже Самого. И заметил:
– А вам, детка, пора в отставку.
– Что же мне там делать? – вяло спросила Мурочка.
– Книжки для деток писать. Повести и рассказы о Ленине.
Маша то ли обдумывала ответ, то ли подбирала слова, чтобы огрызнуться. В кабинет поскреблись, и проник в помещение Колька, полупрозрачный от счастья, красный от смущения.
– Тебе чего, полуночник? – спросил Сорокин.
Колька с решительным видом сделал несколько шагов, решительно же открыл рот, но в горле у него предательски пискнуло. И он, взрослый парень, пролепетал, точно нашкодивший первоклашка:
– Простите меня. Пожалуйста.
Николай Николаевич увидел, как по-бабьи собралось в кулачок породистое лицо Мурочки, как она зажала рот платком, точно деревенская старуха, поднялась порывисто, обняла Кольку, троекратно расцеловала. Сорокин втихую перевел дух: «Прощения Христа ради не попросила, хоть это хорошо. Горе с бабами. Домой, борщи варить! Разведчица…»
Внизу под окнами чуть слышно урчал мощный мотор. Товарищ Тихонов приехал за супругой.
* * *
В доме царила такая огромная радость, что и речи не было о том, чтобы сразу завалиться спать. Как на Новый год, только лучше. Мама, прильнув к отцу, то и дело принималась его тормошить, ощупывать, чтобы быть уверенной, что вот он, живой, рядом. Наташка, лошадь здоровая, взобравшись к папе на коленки, отказывалась слезать. На увещевания, что разговор «взрослый», заявила:
– Где не надо, я уши закрою.
Колька, сидя напротив, ел батю глазами, ловил каждое слово.
– Да, в целом, что вам рассказать? Случайно как-то вечером увидел этих двух, Петерсона и Ливанова, в парке ЦДСА. Уточек кормили. Сначала подумал, что показалось. Но потом был культпоход в Театр Советской Армии, и снова увидел их. Тут я не мог ошибиться: покупал программку, а Петерсон взял в гардеробе Ливановский плащ. Но как окончился спектакль, Вася как ни в чем не бывало в нем домой идет. В общем, я пошел и заявил.
Колька подавил вздох.
– Потом меня пригласили для разговора, изложили план. В пятницу изобразил, что забираю тот самый лист чертежа, взял поддельный, с нарочными ошибками. Отправился, попал под машину.
– Как же это? – прервал Колька. – Я видел, как это было.
– Во-первых, меня тренировали, – улыбнулся Игорь Пантелеевич, – во‐вторых, в нужный момент Маша должна была вывернуть руль, чтобы задело по касательной. А вот ты зря выскочил, я чуть не завалил всю операцию.
– За рулем кто был? – прямо спросил сын. – Она?
– Нет. Ливанов.
– Наташка, закрой уши, – приказал Колька, назвал покойного гнусным словом и продолжил выяснять: – Но машину-то она угнала сама у себя?
– Угнала, – подтвердил отец с улыбкой. – Потом передала Ливанову. Петерсон решил подстраховаться и настоял, чтобы они вместе ехали на дело. Потом она вернулась на дачу, а Ливанов должен был избавиться от машины.
– Они все так ей верили, – удивилась мама, – надо же.
– Получается, так.
Игорь Пантелеевич вздохнул, продолжил:
– И я верил. Хотя, признаться, страшно было – лежать бревном, а тут эта падаль, Петерсон, со своим проклятым шприцем.
– Неужели он в самом деле врач? – спросила Антонина Михайловна. – Какой-то нелюдь.
– Врач, и еще какой. Три патента для фирмы «Пфайзер». Довелось видеть его изобретение в действии. Полная потеря речи и памяти. Здоровые лбы ходят, как машины, ни имени не помнят, ни слова сказать не могут, зато работают, как заведенные. Правда, там был побочный эффект – отказывались есть и пить, быстро тощали и отправлялись в печь.
– Не надо, Игорек, – попросила мама, прикрыв глаза.
– Извини, Тонечка. В общем, лежу, боюсь, думаю: узнает – не узнает? Совсем по-другому выглядит человек, если его откормить. Наверное, не признал, а то б прикончил тотчас. Маша оправдала доверие, подменила средство, так что добрый доктор вколол не то, что хотел.
– Вот так вот, – пробормотал Колька, вспоминая, как споро и ловко работали те двое, Золотницкий с Тихоновой, обрабатывая руку Андрюхе.
– Вот, заперли меня в Склифе. Нет, я не жалуюсь. Там, кстати, в спокойной обстановке, нашел и исправил изъян в наших построениях. Как в санатории, даже вас вот один раз увидел, – он поцеловал мать в макушку, – вот, собственно, и все.
Вот и все.
Колька, покачнувшись (счастье счастьем, а от усталости ноги ватные), поднялся из-за стола, подошел к окну. Занимался рассвет замечательного дня, в котором нет места фашистским призракам, предательству, странным людям с двоящимися мыслями. Славный будет день, самый счастливый в
