Ингмара со значением и сказал на плате, который знала от рождения Ута, а швед из поместья едва ли:
— Распутной Утой, словно бесом, одержим. Голландка старая твою сгубила жизнь.
Ингмар глядел на него с непониманием, но от обращения, а не от языка. Малисон это заметил.
— Жаль! — сказал купец по-русски и вздохнул. — Судьбы насмешкой ты на людях обличён. На муки адские навеки обречён.
Ингмар глядел на него всё более испытующе.
— Так! — постановил Малисон и добавил, как будто не обращаясь ни к кому, а только ко Всевышнему: — И после смерти вам не обрести покой. Ты душу дьяволу продал, — тут купец насупился. — И чёрт с тобой!
Ингмар понимал по-русски. Он понимал всё!
«Весь город искал, — вспомнил Малисон слова солдата. — Почему не нашли? Искали чужого, а это был свой».
Он развернулся и пошёл в лавку. Он вспомнил свою поездку в Бъеркенхольм-хоф на Ильин день и подслушивавшего Ингмара.
Злой, жгучий взгляд его купец чувствовал всей спиной.
«Я тебя нашёл», — думал Малисон.
Упреждая губернаторский поезд, в Ниен прибыли слуги.
Лошадки, запряжённые цугом, тянули санные возки. Пару полегче, в которых сидели лакеи со своим нехитрым скарбом, и один длинный крытый, с поваром и мальчонкой, набитый деликатесами и кухонной утварью.
Как серые мыши они промелькнули по Якорной улице, простучали полозьями по бревенчатому настилу Корабельного моста и скрылись в воротах Ниеншанца.
Время спустя, на рынок пришли незнакомые люди, много и с разбором скупающие провизию, а с ними солдаты — таскать. Заглянули к Малисону.
— Говорят, у тебя есть хорошее вино? — спросил по-шведски ливрейный с надменным лицом холуя.
— У меня — самое лучшее в городе, — радушно ответствовал Малисон, выходя из-за прилавка. — Извольте попробовать.
Он выудил из ящика бутылку, дёрнул из ножен пуукко и ловко сбил сургуч.
Фадей выставил три оловянные чарки.
«Этот от голода не помрёт», — оценил Малисон.
Солдат, сопровождающий лакея, жадно повёл носом, но ему никто не собирался наливать.
Купец вдавил пальцем пробку и налил вина. Снял с горлышка шнурок с этикеткой, протянул лакею.
— Кларет, из Бордо, самый хороший в Ингерманландии, — похвастался купец и подал чарку. — За здоровье Его Сиятельства!
— Скёоль, — озадаченно промолвил холуй, разглядывая неразборчивую надпись на бумажке, отпил вина, подождал, распробовал и допил до дна.
Стукнул чаркой по прилавку.
— Давай ещё! — предложил купец, бутылка всё равно была раскупорена. — Скёль.
— Скёоль!
Вяло поторговавшись, более для проформы, лакей выложил серебро.
«Три дюжины господам офицерам — на вечер, — Малисон понял, что настал его час, но виду не подал. — Потом ещё придёт».
Он услал Фадея за санями, а, пока брат отсутствовал, развлекал лакея разговорами, показывал товары и продал четвёрку табаку дрянного голландского, пару хороших перчаток и дюжину свечей.
Наутро, оповещённые и подготовленные, потянулись в крепость мужики. Везли освежёванных свиней и овец. Битую птицу и белую рыбу. Торговля двинулась в рост, но Малисон знал, что настоящее оживление рынка впереди.
Он ждал и дождался. Из ратуши заявились гонцы — Клаус Хайнц, а с ним Фредрик и Уве.
— Это время пришло, — сказал Малисон.
— Я знал, что ты мне оставишь, хотя и не просил об этом, — ответил по-шведски Хайнц, чтобы подчинённые тоже поняли.
— Со всем моим почтением к уважаемому магистрату нашего славного города, — чуть поклонился Малисон.
— Пару ящиков.
Уточнять нужды не было.
— Смотри, разберут, — обратил его внимание Малисон. — Только что в замок отправил пяток. На ужин хватит, а как распробуют, придут ещё.
— Задержишь для нас пару, — сказал по-русски старший письмоводитель, чтобы писари не поняли.
— Ещё чего угодно? — с учтивостью испросил на шведском купец. — Хорошего табака вирджинского? Есть отличные трубки! Может, фаянс возьмёшь?
— Трубки твои не прокурены. А фаянс? — раздумчиво молвил Клаус Хайнц и перешёл на русский: — Если у тебя фаянс в замке закупят, сколько мне?
— Одну пятую отпилю, — быстро ответил Малисон. — Ты ведь всё равно цену будешь знать.
— Треть, — сказал Клаус Хайнц.
— Тогда я им заряжу.
— Заряжай, они возьмут, — старший письмоводитель явно знал что-то, о чём не ведал Малисон. — Закупочную стоимость я, конечно же, узнаю.
— Договор! — купец протянул ему руку.
Клаус Хайнц расплатился за вино, фунт английского колониального табаку медвяного и пять дюжин свечей белого воска.
Сегодня денег никто не жалел.
— За нашего любимого генерал-губернатора фрайхерра Гюлленштерна!
— Теперь я понимаю, почему ты здесь живёшь, — поднял чарку Фадей.
День продаж однако на этом не кончился. Словно в дополнение к его словам, в лавку суетливо зашёл Пим де Вриес.
— Я слышал, ты продаёшь какое-то чудное вино, — голландец явно наблюдал за лавкой и воспылал желанием не ударить лицом в грязь с какими-то своими тайными целями.
Малисон ответил не сразу, сперва подумал. Потом разгладил на пузе кафтан, надулся, напыжился, стряхнул невидимые соринки, молвил весомо:
— Не врут люди. Вон, камергер самого генерал-губернатора пять дюжин взял, и ещё пять дюжин закупил магистрат для важного приёма, — в глазах голландца он увидел зависть и добавил: — Мне по большой просьбе привёз мастер Джейме Парсонс, шкипер с «Лоры». Такого вина нигде больше нет. Оно редкое. Вот только не знаю, по карману ли тебе?
В ответ Пим де Вриес так презрительно хмыкнул, что Малисон решил не скупиться и уважить его платежеспособность.
— Так и быть, возьму одну на пробу, — словно делая великое одолжение, процедил Пим де Вриес.
Малисон заломил впятеро против того, за сколько продал губернаторскому лакею, и втрое выше, чем собирался только что объявить голландцу.
На лице де Вриеса отразился страх. Он в смятении опустил взор, но тут же поднял, в нём взыграл голландский характер.
— Дай две! — гордо сказал он, распуская мошну.
Малисон дотянулся до ящиков и выставил на прилавок две бутылки.
— Бог троицу любит, — намекнул он и пояснил, чтобы Пим де Вриес не смог отвертеться, сделав вид, будто не понял намёка: — Бери три.
— Двух достаточно, — голландец выложил серебро, схватил за горлышки бутылки, будто желая их придушить, и выскочил из лавки, кляня себя за транжирство.
Тогда из темноты магазина вышагнул Фадей, который безмолвно стоял там, чтобы не помешать и не спугнуть покупателя. Он порою нутром чуял, когда можно вступить в разговор, а когда нужно не отсвечивать.
— Это за две? — испросил он.
— А хотел одну.
— Узнает, за сколько ты всем продаёшь, обиду затаит.
— Он сейчас рад, что не взял три, — пояснил купец. — Будет всем хвастаться. А узнает — так на обиженных воду возят. Пусть его.
— За что ты Пима так ненавидишь?
— Чёрт знает… Никто его не любит, не уважает. Сам видишь. Должно быть, заслужил.
— Он хуже
