Леонид Юзефович - Князь ветра

Внезапно слева от меня, на юго-западной стороне крепости, где до сих нор не утихала стрельба, вспыхнул храм Гэсэра. Деревянные, высушенные гобийским зноем стены и кровли мгновенно охватило пламенем. Оно взметнулось вверх сразу высоко и мощно, почти без дыма, со странным воющим звуком, от которого мороз шел по коже, хотя в тот момент я еще не знал, что в храме заперлись и теперь заживо сгорают вместе с ним десятки отказавшихся сложить оружие китайских солдат. Причиной этого звука я счел вихреобразное движение воздушных потоков, образованных резким перепадом температур. Попавшийся навстречу знакомый писарь из бурят объяснил мне мою ошибку. По его мнению, гамины предпочли не капитулировать, а умереть в огне, потому что им стал известен приказ Джамби-гелуна: сохранять жизнь лишь тем, кто не отрезал себе косу— символ верности свергнутой в позапрошлом году маньчжурской династии Цинь, всегда якобы покровительствовавшей буддизму. Китайцев стриженых, каковыми были все военнослужащие республиканской армии, следовало убивать на месте.

Вплоть до этой минуты я надеялся, что влияние буддизма с его основополагающей заповедью «щади все живое» удержит монголов от резни или, по крайней мере, позволит свести к минимуму неизбежные в таких ситуациях эксцессы. Тошнотворный запах горелого человеческого мяса быстро развеял остатки этих иллюзий. Командир ойратского дивизиона, милейший человек и мой добрый приятель, прямо у меня на глазах пристрелил двоих пленных с голыми затылками. Они ползали у него в ногах, повторяя: «Нойон! Нойон!» Хлебнувший трофейной ханшины нойон был неумолим. Я пытался помешать ему, но он оттолкнул меня со словами: «Вы, русские, что? Камыш! Подожжем— и вас не останется здесь, как нет и китайцев!»

В течение дня мне пришлось наблюдать несколько подобных сцен. Прекратить убийства было не в моих силах, первая же попытка угрожать карабином закончилась тем, что его у меня отобрали и вынули все патроны из обоймы. В ответ на призывы к милосердию мне напоминали об оскверненных монастырях, расстрелянных ламах, зверски убитом Тумарджин-гуне [17]. Что я мог возразить? Зарезанные и сгоревшие в храме Гэсэра китайцы были, наверное, не без греха, но главные преступники благополучно скрылись от возмездия, как это чаще всего и бывает не только в Монголии.

Выяснилось, что амбань и наиболее близкие к нему чины гражданской и военной администрации ночью бежали в Шара-Сумэ. Им удалось тайно покинуть крепость в промежутке между верблюжьей атакой и началом утреннего штурма. Предательство открылось на рассвете, тогда же командование принял на себя некий Чжан Во, выпускник военного училиша в Нагасаки. После того как положение стало безнадежным, он, раненый, с группой кадровых офицеров и солдат отступил в казарму, там они забаррикадировались, чтобы никто не помешал им умереть достойно, легли и отравились опиумом. Покончить с собой не решился единственный из всех— молоденький лейтенант с нежным и розовым, как у девушки, лицом. Я видел,, как его выводили на улицу. Говорили, что он лежал в казарме среди трупов, притворившись мертвым, но был разоблачен. Джамби-гелун распорядился оставить его в живых.

Большинство оказавшихся в Барс-хото поселенцев были выходцами из северных провинций Китая. Они не так сильно ненавидели маньчжуров, как южане, составлявшие костяк революционной армии, и, в отличие от них, не спешили расстаться со своими косами отчасти по привычке, отчасти из тех обывательских соображений, что мало ли куда еще заворотит в ближайшее время. Сейчас их вместе с семьями отовсюду сгоняли во внутренний двор острога. Здесь мужчины проходили проверку на лояльность, и я принял активнейшее участие в этой процедуре. Слава Богу, мое слово еще кое-что значило.

Ближе к вечеру я почувствовал, что в крепости происходит или, вернее, вот-вот произойдет что-то необычное. Помню, меня вдруг поразила тишина в соседних дворах. Я выглянул за ворота. Нигде не видно было ни души. Дул ветер, закат сыпал розовыми перьями. Вдали дотлевал храм Гэсэра. крепостные башни стояли безмолвные, черные от выгоревших внутренностей. Все живое переместилось в сторону центральной площади, оттуда уже давно доносился возбужденно-сдержанный, как в театре перед началом спектакля, гул толпы, слышался разнотонный и в то же время однообразный стук барабанов и барабанчиков. Временами гнусаво и низко вступали духовые. Судя по тембру, знакомому мне с тех пор, как в Урге я снимал квартиру неподалеку от Майдари-сум, это были трехсоставные храмовые трубы-ганлины. Среднее их звено изготавливается из берцовой кости человека.

Мне хватило пяти минут, чтобы добраться до площади, заполненной сотнями людей. Цэрики толпились вперемешку с окрестными торгоутами, тангутами, еграями, их женами и детьми. Многие наши герои щеголяли в роскошных трофейных халатах поверх собственных, изорванных и грязных, и с шиком раскуривали отобранные у пленных фарфоровые трубочки. Все чего-то ждали.

Я протиснулся вперед. Здесь горел большой костер из разломанной и пущенной на дрова конфуцианской или даосской молельни, рядом располагались ламы со своей музыкой, за ними — десяток знаменосцев с развернутыми штандартами. Передние ряды публики составляла бригадная аристократия, а между ней и костром одиноко стоял Джамби-гелун в багровой монашеской курме, без маузера, торжественный и мрачный. Глаза его блестели, как у кокаиниста, однако в лице было что-то безжизненное. Позднее, задним числом я нашел метафору, способную хоть как-то выразить мои тогдашние ощущения: было чувство, будто в этом человеке обитает некая сила, соприродная его душе, но не вполне обжившаяся в теле. Ее имя я узнал после того, как ламы возобновили прерванную музыкальной интерлюдией молитву. «Поклоняемся тебе, якша Чжамсаран, — хором пели они, временами резко вскрикивая, — тебе, владыка жизни, великий батор, одаренный лицом, на которое невозможно смотреть…» В паузах слышался переходящим в шелест звон медных тарелок. Скоро я перестал разбирать отдельные слова и улавливал только общий смысл. Он сводился к тому, что какие-то «греховные враги» не признают «трех драгоценностей», оскверняют святыни, причиняют зло живым существам, поэтому Чжамсаран призывался явить им свое могущество, «пригвоздить их гвоздями, пронзить железом, прострелить деревом», но, безжалостно прекратив их настоящую «злую жизнь», облегчить им посмертную судьбу, которая будет тем горше, чем дольше они проживут.

К этому времени на площади установилась могильная тишина, лишь слышно было, как трещит костер, шумит разорванный пламенем воздух и вдали, за стенами, сварливо кричат грифы, пытаясь отогнать гложущих верблюжьи туши собак.

Внезапно Джамби-гелун шагнул вперед. Лицо его было запрокинуто, рот оскален, от дергающейся в судорогах головы летели брызги пота. Раздались возгласы: «Чжамсаран! Якша Чжамсаран!» Я кожей ощутил, как моих соседей охватывает благоговейный трепет. Они видели перед собой воплощение этого трехглазого докшита, истребителя мангысов. Очевидно, после гибели хубилгана Джамби-гелун решил укрепить свой авторитет ссылкой на потустороннего постояльца уже в собственном телесном доме.

Ламы продолжали петь: «Ужасный, пламенеющий, как огонь при конце мира…» Вновь рыкнули трубы. Ветер утих, под меркнущим небом пустыни все краски казались нежными и чистыми, все линии — воздушными. Между тем возбуждение росло. «Чего мы ждем?»— спросил я у стоявшего рядом Цаганжапова. Тот не ответил.

Наэлектризованная толпа глухо волновалась и наконец взревела, когда откуда-то сбоку вывели того самого розовощекого лейтенанта, найденного живым среди отравившихся опиумом товарищей. Сейчас вид его был еще более жалким. Босой, без ремня и без фуражки, с трухой в волосах, он шел ссутулившись, затравленно вздрагивая при каждом прикосновении следовавших за ним цэриков. Помню, я подумал: «Бог мой, как важно умереть вовремя!» Конвоиры сорвали с него гимнастерку, оставив голым до пояса. Тут до меня дошло, что беднягу будут бить палками и, видимо, забьют насмерть по ходу начинающейся религиозной мистерии с участием не только настоящего Чжамсарана, но и карающих небесных палачей из его свиты в исполнении наших бригадных экзекуторов. Эти ребята с их березовыми «бамбуками», любимцы Баир-вана, умели пороть человека таким образом, что у него мясо отходило от костей, но сам он оставался жить ровно столько, сколько требуется начальству.

Я хотел уйти, но никто из теснившихся вокруг зрителей, включая Цаганжапова, даже не попытался подвинуться, чтобы дать мне дорогу. Им было не до меня, все неотрывно смотрели в одну точку за моей спиной. Мне сделалось не по себе. Я обернулся и с облегчением увидел, что ничего страшного там не происходит. Более того, мой прогноз оказался ложным, Джамби-гелун стоял у костра, ободряюще улыбаясь, широко распахнув объятья навстречу дрожащему от страха полуголому лейтенанту. «Ну же? Смелее!»— говорила вся его поза.