Через некоторое время на корме зашевелился Клочков. Медленно сел, еще медленней поднялся. Зябко обхватил себя руками. Титулярного советника пошатывало, от ночной бодрости не осталось и следа.
Фандорин, наблюдавший за товарищем прокурора в зеркало заднего обзора, сдвинул брови.
– Где тут может быть клозет? – спросил Сергей Тихонович слабым голосом. Рука, опершаяся на стенку, дрожала.
– Везде, я п-полагаю, – мрачно ответил Эраст Петрович.
Цвет лица у Клочкова был серо-зеленый, глаза ввалились.
Чиновник отошел на самый край кормы, где не было бортика. Конфузясь, коротко обернулся, и от этого движения, не особенно резкого, потерял равновесие.
– А! – вскрикнул он, всплеснул руками – и опрокинулся в воду.
Выругавшись, Фандорин пнул ногой капитана.
– Стоп-машина! Руль! Человек за бортом!
Побежал назад.
Спасательного круга на буксире, разумеется, не было, а Сергей Тихонович, кажется, всерьез вознамерился потонуть. Он слабо водил руками по черной воде, скрылся с головой, вынырнул. Разинул рот, но не крикнул, а только пискнул.
Фандорин кинул ему конец швартова – точно под руку.
– Ловите!
Неловкий Клочков вцепился было, но стоило дернуть трос – и тот вырвался из слабых пальцев. Пришлось бросать снова. Теперь Эраст Петрович тянул потихоньку.
– Просто держите и не выпускайте!
Буксир замедлил ход, остановился. Суденышко начало разворачивать по ходу течения.
– Дайте руку! Второй рукой подтягивайтесь!
– Не… могу… – У Сергея Тихоновича клацали зубы. – Не хватит сил…
Мощным рывком Фандорин выволок несостоявшегося утопленника на палубу. Хмуро посмотрел как тот, трясясь и икая, раздевается, трет полотенцем бледное тощее тело без малейших признаков мускулатуры, потом достает из саквояжа сменное платье.
– Спасибо… – лепетал Клочков. – Если бы не вы, мне конец… Кормил бы здешних раков…
– Нечего сказать, повезло мне с вами. – Фандорин смотрел на прокурорского с отвращением. – Дайте-ка саквояж. Где у вас эта д-дрянь? А, вот.
Достал со дна металлическую коробочку, открыл. Выругался. Зашвырнул коробочку в реку.
Клочков жалобно ойкнул – и вдруг заплакал. Тихо, безутешно.
– Что вы наделали… Что вы наделали… – повторял он.
– Выкинул ваш морфий. Надо было мне еще вчера догадаться, ведь все симптомы налицо. Цвет лица, зрачки, перепады поведения. У исправника был вялый, потом отлучился домой – и вдруг преобразился. Оживление, энергия, глаза блестят. А с утра, разумеется, фаза спада. Нет уж, сударь. Работая со мной, извольте обходиться без наркотика.
– Я пробовал… Много раз… Не могу, – всхлипнул Сергей Тихонович, похожий сейчас на состарившегося ребенка. – Главное зачем? Чтобы смотреть на себя трезвыми глазами? И что видеть? А уколешься – и жизнь не такая уж мерзость, и сам я не слякоть, а Вселенная. Я, конечно, человек сломанный, но и у сломанного человека должна быть отдушина. Моя – в шприце.
– Для закоренелого наркомана вы, пожалуй, недостаточно горько рыдаете, – задумчиво произнес Фандорин. – И я догадываюсь почему. Знаете, что мы посетим больницу и рассчитываете пополнить там запас морфия.
Клочков вздрогнул.
– Послушайте, зачем вы меня мучаете? Говорю вам: я человек конченный. Я жалкая тварь, развалина. Я даже взяток не беру, как Платонов. Потому что не дает никто. Я неизлечим. Лучше бы дали мне утонуть.
– Неизлечимы или не хотите излечиться?
– Бросьте. Моя доза уже составляет два шприца трехпроцентного раствора. А пропускаю – удушье, адские боли. На этой стадии не вылечиваются.
– Мне случалось иметь дело и с более тяжелыми случаями. Формула проста. Или полное отсутствие наркотика, или мобилизация воли. Мы сейчас на воде, посреди лесной пустыни. Морфию взяться неоткуда, верно? – Клочков понуро кивнул. – А концентрации волевой энергии я вас сейчас научу. Сядьте напротив. Спина прямая. Руки положите на колени, ладонями вверх… Не опускайте лицо, смотрите мне в глаза…
Он взял Клочкова за запястья, сжал большими пальцами две точки. Контакт сразу наладился – ибо энергия Ки подобна воде и легко переливается из высшей позиции в низшую.
Пульс, сначала дерганый, понемногу выровнялся.
– Ваши пальцы прожигают мне кожу, – прошептал Клочков. – И поднимается что-то, к плечам.
– Это энергия Ки. Я ее концентрирую, передаю вам. Попробуйте управлять ее движением… Откуда растекается боль, когда у вас начинается абстинентный синдром?
– Из солнечного сплетения.
– Вот туда и направляйте тепло. Собирайте его, собирайте.
– Горячо! Очень горячо! Жжет! – простонал Сергей Тихонович.
– Прекрасно. Теперь я раздавлю боль, как насосавшегося кровью к-клопа. Йаа!!!
От яростного, пронзительного крика капитан подпрыгнул и выпустил штурвал. Буксир качнуло в сторону. Обессиленный Фандорин и реципиент энергии Ки повалились на палубу.
– Не больно… Совсем не больно, – изумленно прошептал титулярный советник. – И виски отпустило… Только ватное всё.
– У меня т-тоже. Это еще не излечение, но по крайней мере вы знаете, что оно возможно. После я научу вас концентрировать энергию самостоятельно. А сейчас нам с вами нужно поспать. Эй, хватит креститься! – крикнул Эраст Петрович капитану. – Держите руль! Разбудите нас, когда будем подплывать.
– Спасибо вам, спасибо… – повторял, всхлипывая, Клочков.
Под его причитания Фандорин вытянулся на спине в «позе мертвеца», отрегулировал дыхание и очень быстро уснул.
* * *
– Вон он, монастырь!
Капитан, одной рукой держась за штурвал, обернулся.
Эраст Петрович сел, прикрыл глаза ладонью от низкого солнца. Оказывается, он проспал бóльшую часть дня. Часы показывали начало шестого.
На высоком обрывистом берегу стоял длинный дом под железной крышей, рядом еще несколько, маленьких.
– Не туда смотрите. Это больница. – Бледный, но уже не трясущийся Клочков показывал вперед. Глаза у него были ввалившиеся, но ясные. – А Парус Одинокий посередине реки.
– Что за жеманное н-название? – спросил Фандорин, глядя на белый утес с отвесными краями, торчавший прямо из воды.
И. Левитан. Над вечным покоем.
– Жеманница назвала, потому и жеманное. – Сергей Тихонович зажег трубку. Пальцы у него все-таки подрагивали. – Жена давнишнего губернатора, особа романтическая и поклонница Лермонтова, сопровождала супруга в инспекционной поездке. Она и нарекла. А монастырь Утоли-мои-печали уже потом построился. Видите шпиль часовни?
– Но островок совсем маленький.
– И монастырь маленький. Игуменья да четыре монашки. Теперь без игуменьи…
Не сводя глаз с медленно приближающейся скалы, Фандорин глухо спросил:
– А вы ее видели живой? Игуменью.
– Конечно. В больнице, когда из-за Ольшевского приезжал. Монашки в дневное время работали там милосердными сестрами, а Феврония была вроде фельдшерицы. У нее откуда-то имелись медицинские познания и навыки.
Эраст Петрович кивнул и не удержался, задал еще один вопрос, лишний:
– И… что она? Какая она… была?
– Странная, – пожал плечами Клочков. – Непохожая на игуменью. Во-первых, совсем не старая, примерно моих лет. Во-вторых, улыбчивая. Но при этом, по-моему, несколько не в себе. Будто прислушивается к чему-то, а отчего улыбается – не понять. Да что с нее взять? Черница.
Насупившись, Фандорин заговорил о другом.
– Как туда поднимаются, на Парус этот? С другой стороны, верно, есть какой-нибудь спуск?
– Нет, всюду отвесно. Потому и обитель здесь построили – чтобы от мира изолироваться. Вон, видите, внизу маленький причал, а от него вверх тянутся тросы? Такой примитивный, но довольно удобный механический лифт. Утром монашки садятся в корзину, спускаются, плывут в больницу, работать. К вечеру возвращаются, поднимают свою гондолу – и всё, до утра как в неприступной крепости.
