Столыпин чувствовал себя неважно - не хотелось бы срамиться. Плутарха он в руки не брал, а "Книгу Марсову" только перелистал. Толстенный том, и, право же, нет охоты его читать.
Из книг Столыпин привез с собою в Варшаву лишь одну: недавно купленный песенник - "Эрато, или приношение прекрасному полу на новый, 1795 год". Это читать легко и приятно.
И теперь, идучи, Столыпин все старался предугадать: о чем же может его спросить Суворов - далеко ли до солнца, много ли рыбы в Висле?
Усадьба Тогневского - небольшой одноэтажный домик с садом - стояла у самой дороги. В саду, между деревьями, пестревшими яркими осенними красками, виднелась палатка. Бросилось в глаза: у дома фельдмаршала не было часовых.
Перед крыльцом стояла карета с парой лошадей. Усатый кучер в четырехугольной шапке и кафтане, очень похожем как у митрополичьих певчих, важно восседал на козлах. Лакей в белых перчатках ходил возле кареты.
Столыпин взошел на крыльцо, открыл дверь в переднюю.
Старый солдат, сидевший у окна и нюхавший табак, даже не пошевелился.
Дверь в следующую комнату была раскрыта. Столыпин несмело шагнул. На него глянуло потертое, все в морщинах лицо генерал-адъютанта Тищенко. Рядом с ним стоял племянник Суворова Алексей Горчаков, знакомый Столыпину по Петербургу.
– А, Сашенька, здравствуй! Когда прибыл? - приветливо встретил Столыпина Горчаков.
– Сегодня.
– На службу?
– Да. Когда я буду иметь счастье представиться фельдмаршалу? - спросил Столыпин у Тищенки, здороваясь с ним.
– Будет время, - неласково буркнул Тищенко и вышел из комнаты.
Столыпин вспыхнул.
– Коли он не хочет, я сам представлюсь!
– Погоди, - тронул его за локоть Горчаков. - Я все сделаю. Пойдем, дядюшка в саду, в палатке.
И Горчаков повел Столыпина в сад. Из палатки слышались голоса: говорили по-польски.
– Ну, как ехал? Что там у нас, дома? Тепло, дождей еще нет?
– Ехал хорошо. В Петербурге тоже тепло.
Из палатки вышел Тищенко.
– Долго они там? - спросил Горчаков.
– Сейчас уезжают. Уже написал.
– Опять Наташе придется принимать незваных гостей,
Столыпин смотрел, не понимая, о чем у них речь.
– Поляки - одни и с женами - едут по своим делам в Петербург. И все лезут к дядюшке - военные и статские - за рекомендательными письмами. А он никому не отказывает, пишет Наташе: прими, мол, "окажи по востребовании нужное пособие", "будь ласкова", "приятствуй". И этак каждый день. Точно у Наташи постоялый двор.
– Пользуются его добротой. Совести у людей нет, - недовольно прибавил Тищенко.
В это время из палатки вышли, кланяясь, поляк и полька. Сзади за ними шел Суворов. Он был в кителе и каске.
– Сьличне дзенькуемы! (Чрезвычайно благодарим) - благодарили они фельдмаршала.
– Сченстливэй подружи! (Счастливого пути!) - любезно провожал их Суворов.
Когда гости ушли, Суворов быстро обернулся к своим. Вопросительно глянул на вытянувшегося в струнку Столыпина.
– Адъютант Столыпин! - представил Тищенко.
Суворов приложил руку к козырьку каски. Спросил:
– Где служил отец?
Кажется, все передумал - и сколько верст до луны, и много ль звезд на небе, а об этом и не подумал.
– Не знаю, ваше сиятельство,- невольно вырвалось у Столыпина.
Краска залила все лицо. Стало жарко.
"Все пропало. Все кончено. Сейчас закричит, прогонит!"
Суворов приложил палец к губам и удивленно процедил:
– В первый раз… Не знаю?
– Алексей Емельянович служил по статской, - пришел на помощь Горчаков.
Столыпин покраснел еще пуще: он слышал, что фельдмаршал страсть не любит статской службы.
И тут словно молния прорезала: да ведь батюшка же отставлен при Петре III, лейб-кампанцем!
– Нет, ваше сиятельство, вспомнил! - обрадованно закричал Столыпин. Вспомнил! Не статский, военный! Батюшка служил в лейб-кампании!
Все рассмеялись.
Со Столыпина катил пот.
Суворов хлопнул его по плечу:
– Не робей, Столыпин! И на Машку живет промашка! Ступай отдохни, а завтра за работу!
Репутация оригинала, которую он ловко сумел приобрести себе, служила ему для того, чтобы давать безнаказанно и кстати колкие ответы или искусные уроки.
Ланжерон
Адъютант Столыпин ехал позади Суворова и его главного квартермистра подполковника Ивашева. Фельдмаршал сегодня решил побывать в нескольких полках, расположенных неподалеку от Варшавы. Столыпин был доволен, что ему пришлось сопровождать Александра Васильевича.
Стоял сентябрь, ясное бабье лето. Солнечный безветренный день был по-осеннему прозрачен и чист. Куда-то вдаль, не спеша, летела осенняя тонкая паутинка. Столыпин то и дело смахивал ее с лица.
Он ехал, глядя на толстый затылок подполковника, на молодцеватую посадку Суворова. Глядя на него, бодрого и крепкого, невольно вспоминались его ровесники, вроде генерал-аншефа Александра Прозоровского, который был немощен и дряхл и не мог без посторонней помощи влезть в седло.
Столыпин уже около месяца служил у Суворова, начинал понемногу узнавать его, свыкался с его обычаями.
Напрасно некоторые знакомые в Петербурге пугали Столыпина, что служить у графа Суворова будет трудно. Правда, день у него начинался не тогда, когда у других, а необычайно рано - Александр Васильевич вставал в два часа ночи, - но ведь у каждого свои привычки.
Служить адъютантом у графа Суворова было едва ли труднее, чем у надменного Репнина, скупца Николая Салтыкова, которым командовала жена, или у взбалмошного Каменского. Каменский однажды отколотил арапником своего родного сына за то, что тот, как показалось отцу, недостаточно быстро явился к нему.
Нелегко было служить и у покойного Потемкина: от княжеских причуд доставалось адъютантам.
Суворов - порывист и горяч, но, в сущности, чрезвычайно добрый человек.
Все его "причуды", о которых так был наслышан Столыпин до приезда в Варшаву, здесь получили совершенно иное освещение.
Завистники Суворова из придворных, все семьи девяти генерал-аншефов, которых обогнал в фельдмаршальстве неродовитый Суворов, их родственники и друзья - все старались обнести Суворова, рассказывая о нем разные небылицы. Особенно изощрялись в насмешках над тем, как генерал-аншеф Суворов, теперешний, стало быть, фельдмаршал, пел в польском походе петухом.
– Слыхали, наш-то фельдмаршал каков? Петушком поет! - хихикали петербургские сплетники, резонно умалчивая, при каких обстоятельствах и зачем это делалось.
Ко всем рассказам о Суворове Столыпин старался относиться беспристрастно, но все же невольно думал и сам: действительно, чего ради почтенный человек, фельдмаршал, так, за здорово живешь, поет петухом? Это его тоже коробило.
Но в Варшаве он узнал настоящую подоплеку кочетиного пения Суворова. Обо всем рассказал ему шурин, секунд-майор Аким Васильевич Хастатов, старый сослуживец Суворова.
– Шли мы,- словоохотливо рассказывал Хастатов,- по чужой земле. Кругом много всякого народу: кто за нас, кто против, как их разберешь. Значит, надо держать ухо востро. Вот наш батюшка Александр Васильевич и дает приказ: "Войскам выступать, когда петух запоет!" Коротко и ясно. Теперь надо понимать насчет петуха. Ежели бы это был обыкновенный петух, тогда всякий младенец знает: петух поет перед полночью и перед светом.
Значит, легко предупредить своих - дескать, русские выступят тогда-то, встречайте. Но что делать, коли это петух необыкновенный, суворовский? И поет он, когда захочет. И вот часиков в семь вечера наш батюшка вскочит с сенника, хлопнет в ладоши, закричит "кукареку", барабанщики ударят в барабаны, трубы подхватят, и, глядишь, через десять-пятнадцать минут нас и след простыл. Лови, лях! Кто не знает, тому, может, и, верно, смешно: генерал-аншеф по-кочетиному заливается. А как знаешь, тут не смеяться, а удивляться надо: умен, осторожен человек!
Столыпин был согласен с шурином. Он видел: Суворов прикидывается, играет роль, а на самом деле не так прост, как может показаться поверхностному, ненаблюдательному человеку.
…Всадники проехали небольшой лесок и вдруг очутились перед лагерем Елецкого полка.
Был полдень. Лагерь отдыхал.
Стоявший у пирамиды часовой, видимо, сразу признал фельдмаршала.
– К ружью! - истошно закричал он.
Суворов скакал куда-то в гущу палаток, к середине лагеря.
"Куда он?" - шпоря своего коня, недоумевал Столыпин.
Фельдмаршал осадил коня у палатки, возле которой стоял огромный, с добрую кадку барабан.
– Яков Васильич! - нагибаясь с седла, окликнул весело, по-приятельски Суворов. - Яков Васильич! Господин Кисляков!
– Асеньки? Ах ты господи! - послышалось из палатки.
Палатка заходила ходуном, и через секунду из нее выскочил высоченного роста, весь седой барабанщик.
