Элизабет Редферн - Золото Ариеля

Проезжавшая мимо повозка с углем обрызгала его грязью. Сэм остановился и снова выругался. Почему он не оставил себе это письмо? Никто бы не хватился его. К тому времени, когда он дошел по Кингз-лейн до верфи, где, как он слышал, в это утро будет работа, он успел поведать всем знакомым, встретившимся по дороге, прекрасную историю о том, как видел письмо, которое содержало некую тайну, связанную с золотом, и что письмо это было адресовано некоему Ариелю.

Когда он уже почти дошел до верфи, ему встретились три человека, которых он никогда раньше не видел и которые сказали, что у них есть для него работа и он получит за нее больше, чем за ту, что ему обещали. Они пригласили его зайти выпить в соседнюю таверну. Поначалу они казались славными ребятами, но потом захотели узнать о письме к Ариелю и заговорили по-другому: расспрашивали его об этом чертовом письме и об игравшем в кости незнакомце — о человеке, которого Баркли в насмешку прозвал Орфеем и который обманул Баркли и ушел в ночь с этим письмом в кармане.

Сэм Тернер, честно говоря, помнил этого человека плохо. У него была, повторял он, золотистая лохматая собака и лютня в узле. Он не был старым, не был нищим; но и богатым тоже не был. У него синие глаза и черные волосы, он несколько дней не брился, так что лицо у него наполовину скрыто щетиной, но больше Сэм ничего не мог им сказать ни о нем, ни о том, что было в письме.

Ему уже стали надоедать их расспросы. Сэм так им и сказал, встал и оставил их в этой таверне, но они пошли за ним и поравнялись с Сэмом в закоулке. Там они завели ему руку за спину и не отпускали, пока он не закричал, прося пощады, и его не вытошнило в канаву. На этот раз с ними пришел кто-то еще, человек со спокойным, странным голосом, не показывающий лица, но задававший ему вопросы, на которые он не мог ответить.

— У него была лютня, — снова сказал он этому человеку. — И собака. Это все. Клянусь…

Они отвернулись от него и немного посовещались. Сэм Тернер пошел прочь, голова кружилась от боли, он шатался и хотел убежать. Но они тут же снова схватили его.

И тут один из них вынул нож.

К полудню легкий ветерок разогнал остатки дождевых облаков. В западной части города бледное ноябрьское солнце заблестело на многочисленных крышах и окнах прибрежного дворца Уайтхолла, отнятого в прошлом веке королем Генрихом VIII у алчного архиепископа Йоркского. Вымпелы, украшенные геральдическими львами, развевались над королевскими апартаментами и парадными залами в знак того, что король Яков находится в своей резиденции. Придворные и слуги спешили по своим делам по лабиринту проходов и переходов, связывающих различные части дворца.

Утро шло, а извивающаяся очередь становилась все длиннее и шумнее с каждой лодкой, которая приставала к лестнице, ведущей к воде, — очередь, тянувшаяся через первые входные ворота, мимо пиршественного зала и вдоль коридоров, обшитых темными панелями, к парадным покоям, где в этот день члены тайного совета принимали просителей. Задержка оказалась на этот раз дольше, чем обычно, потому что члены совета отправились в Вестминстер на утренний благодарственный молебен по поводу раскрытия Порохового заговора. В очереди стояли мужчины и женщины, некоторые сжимали в кулаке прошения, другие держали в руках большие пачки бумаг, в которых документально подтверждались их мытарства. Все пришли просить о помощи, о покровительстве или о других услугах, имеющих более личный характер.

— Да двигайтесь же. Святые на небесах, неужели не будет конца этой толпе?

Так просили и сетовали растерянные слуги в ярких ливреях своих хозяев — Сесиля и Нортхэмптона, Саффолка и Шрусбери, Сассекса и Арундела, — которые толкали стоявших в очереди то туда, то сюда. Пытаясь навести порядок, они посылали тех, у кого были прошения, касающиеся собственности, к одним дверям, а тех, у кого были судебные дела, — к другим. И там и тут очереди казались бесконечными.

— Оставьте ваши письма, — приказывали раздраженные слуги, — отдайте их нам, если не хотите ждать. Милорд Сесил находится в присутствии его величества короля и будет недоступен по меньшей мере еще час.

Очередь продолжала увеличиваться, и от нетерпения просители шумели все больше. Но один человек ждал спокойно, стоя в тени, отбрасываемой первой дверью, — человек в шляпе с пером и в плаще из выцветшей грубой материи, с рыжеватой собакой у ног и лютней за спиной.

Он шагнул к клерку с тонкими чертами лица, который торопливо шел мимо, вглядываясь в толпу.

— Вот вы где, — сказал клерк голосом, почти не скрывавшим недовольства. — Я потратил довольно много времени, прежде чем нашел то, что вам нужно.

Нед Варринер произнес:

— Я обещал вам, что вы об этом не пожалеете. А теперь говорите, что вы нашли.

— Я смотрел в записях судебных разбирательств. А потом в списках тайных католиков, как вы и предположили.

Клерк с некоторым подозрением всмотрелся в Неда.

— Вы, кажется, немного знакомы с такими вещами. Ну вот, я все просмотрел и выписал имена всех католиков, которые подвергались преследованиям весной и летом 1607 года и были внесены в списки. Вот они.

Нед взял протянутую бумагу и развернул, держа ее так, чтобы она не шевелилась от ветра.

Ничего. Ничего, имеющего отношение к человеку по имени Айвен Эшворт. Но ведь Эшворт был арестован, и обвинения были выдвинуты в мае того года. Пусть он вскоре после этого бежал, но его имя все равно должно было оставаться в списках.

Он сказал:

— Вы уверены, что просмотрели все записи?

— Невозможно быть уверенным более. Я проработал там десять лет.

Клерк протянул руку за списком и сунул его себе в карман, а потом, оглянувшись, чтобы убедиться, что за ними не наблюдают, снова протянул руку.

Нед отдал ему обещанную мзду — один золотой. Клерк поспешил уйти. А Нед понял, что он, по крайней мере формально, свободный человек. Нортхэмптон, должно быть, сдержал свое обещание и уничтожил все свидетельства того дела, которое заставило Неда уехать в изгнание. Но останется ли Нед на свободе, когда Нортхэмптон узнает о его возвращении, — это другое дело.

Он свистнул Варнаву и пошел через Чаринг-Виллидж к Стрэнду. Уже было далеко за полдень, и солнце окрасило осенние деревья, растущие вдоль этой деревенской дороги между Вестминстером и Лондоном, в бронзовый и темнокрасный цвета. Справа от него, среди просторных садов, спускающихся по склону к реке, стояли большие особняки, некогда бывшие дворцами прелатов, но теперь отобранные новыми властителями королевства — Дарем-Хаус, Арундел-Хаус и самый большой из них — Солсбери-Хаус, ставший теперь лондонским жилищем Сесила. Новые особняки мелкопоместных дворян уже не вмещались в границы города и все дальше оттесняли поля и сельские домишки. Девушки-прачки, сушившие простыни, разложив их на изгородях, увидели Неда с собакой и лютней и задорно окликнули его, попросив сыграть песенку, но Нед прошел мимо, покачав головой и улыбнувшись.

Подойдя к дому, на который он смотрел утром, Нед остановился у маленькой дверцы с высеченным на ней гербом сэра Томаса Ревилла. Потом пригнулся под нависшими яблоневыми ветками, и, вынув из кармана клочок бумаги, быстро написал на нем что-то огрызком карандаша.

Оставив Варнаву стеречь лютню и узел, он перелез через стену в том месте, где росло старое грушевое дерево, увитое плющом. Он вспомнил, как однажды влез на него, чтобы сорвать грушу для Кейт, но ветка подломилась, и он упал и повредил запястье. Чтобы утешить его, Кейт стащила для него на кухне печенье, а он лежал, страдая от боли, на кровати в комнате ее отца. Она плакала и говорила, что это ее вина.

Ей было почти десять лет, а ему — двенадцать. Это был, кажется, единственный раз, когда он видел ее плачущей.

Теперь сад показался ему меньше и не таким ухоженным, каким был раньше. Он осторожно прошел по дорожке, которая вела вдоль стены и была скрыта от дома рядом тисов; мох и опавшие листья заглушали его шаги; он подошел к потайному месту — подпертому дереву, почти заросшему теперь вьющимися одичавшими розами, зайдя за которое остановился, вынул сложенный лист бумаги.

И круто повернулся, услышав шаги.

Там стояла Кейт, прижав руки к губам, словно пытаясь заглушить крик неверия, даже страха. Она была не такой высокой, как ему запомнилось, и казалась более гибкой, даже хрупкой, в своем свободном домашнем платье из серой шерстяной ткани. Ее шелковистые каштановые волосы были заколоты на затылке; зеленые глаза горели на бледном лице.