Вот и ныне его мало трогало, сколь русский человек готов пропить, да по ветру пустить, его иное интересовало — кто, когда и при каких обстоятельствах в последний раз видел принадлежащие Романовым драгоценности. С того и надлежало ему поиск вести!..
Да только как о том узнать? Здесь вся загвоздка и была!..
А что до русского народа — так он разный! Да не как в салонных разговорах да в статейках журнальных о нем судят — то хуже него не придумать, то лучше его не сыскать, — а всякий!.. Как и сама жизнь, в коей и праведники, случалось, за кистень брались да на большую дорогу шли, и душегубы — в монахи подавались, а марухи их чужих сирот привечали и, будто своих, растили.
Только чего о том попусту болтать...
— Пойду я, — сказал Мишель, не поддержав беседу на темы величия русской души. — Мне теперь на Остоженку надобно, доходный дом Анциферова проверить.
— Да-да, ступайте! — поддержал его Горький. — Только обязательно кого-нибудь с собой возьмите! Ато времена ныне неспокойные, как бы чего не вышло...
И как в воду глядел пролетарский писатель. Верно, оттого, что великий!
— Что скажешь, друг разлюбезный, сию вещицу увидав? — спросила матушка-государыня, как явился, призванный к ней, главный хранитель рентереи Карл Фирлефанц.
Только ничего сказать Карл не мог, на подарок во все глаза таращась! Уж больно чуден он!
Уж, казалось, нельзя боле удивить столицу российскую, как преподнеся в дар царице живых слонов. Но нет, сыскалось другое чудо, что персиянский посланник, владетельный Сабур-Казим-Бек, подарил государыне императрице Елизавете Петровне, как собрался обратно в Персию свою ехать!
И тоже не что-нибудь, а — слон!
И хоть невелик он был, не в пример своим живым собратьям, да не менее их чудесен! Весь белый, из единого бивня выточенный, да как живой! Стоит, хобот вверх задрав, бивни — из чистого золота, вместо глаз — бриллианты вправлены, и на ногах, где когтям надобно быть — тоже. На спине слона — корзинка, из жемчугов плетенная, а в корзинке той огромный камень-изумруд покоится!
Но сие еще не все!
Взяла матушка слона в руки да, на бивень золотой надавив, спину слоновью отняла. А там, внутри слона, будто в шкатулке, другой камень лежит — бриллиант чистой воды!
Не сдержался, ахнул Карл.
— Что, друг мой разлюбезный Карл, есть в Европе такие безделицы?
— Нет, — покачал головой хранитель рентереи. — Сия вещица произведена из слоновой кости, коя у нас, да и в Европе тоже, особо ценится. А камень сей, что в брюхе слоновьем хоронится, величины необыкновенной!..
— Знаешь ли, кто подарок тот мне поднес? — спросила императрица.
— Догадываюсь, — кивнул Карл. — Не иначе как посланник персиянский? Боле некому.
— Верно говоришь, — кивнула Елизавета Петровна. — Он поднес, да от имени шаха персиянского Надир Кули Хана испросил милости нашей — чтоб послали мы в страну Персию великое посольство, дабы показать недругам его крепость союза нашего!
Сие есть большая политика...
Слушает Карл, в толк взять не может, к чему матушка его к себе призвала да о том рассказывает. Хоть догадаться-то было нетрудно...
— Как отправится в Персию посольство наше, хочу я, коли случилась такая оказия, рентерею нашу драгоценными диковинками пополнить. Не присоветуешь ли, кого мне за ними снарядить? Кто в каменьях разумеет да сможет лучшие отобрать?
Задумался Карл. Сам бы поехал — когда еще в Персию попадешь, — да не близка дорога, за полгода — и то не обернуться, на кого рентерею оставить?
Вздохнул да ответил:
— Есть такой человек — Яков Фирлефанцев, сын мой родный, коего я потерял, да сызнова нашел, да милостью твоей имя свое ему передал, за что тебя, матушка, благодарить до гробовой доски буду.
— Сын твой?.. Да разве он в камнях понимает?
— Как я, матушка! Сам я его к делу ювелирному приставил, да учил, равно как меня — отец мой Густав Фирлефанц, что в городе Амстердаме ювелирное дело имел, а после, в Москву приехав, Петром Алексеичем к рентерее приставлен был. Ныне сын мой Яков, как я, при рентерее оценщиком состоит и дело свое зело крепко разумеет, несмотря на младые года свои!
Ему и ехать! Сам я для походов дальних стар, да на войнах весь изранен. А он молод да силен, отчего все тяготы дороги одолеет!
— Можешь ли поручиться за него? — строго глядя на Карла, спросила государыня-императрица.
— Поручусь, матушка, как за самого себя! Коли надо — головой!
Улыбнулась Елизавета Петровна.
— Ну так — будь по твоему. Готовь сына своего в дорогу дальнюю! Дам ему денег для покупки каменьев самоцветных, что станут украшением рентереи нашей. Накажи ему — пусть не скупится, пусть берет лучшее!
Поклонился Карл.
— Да скажи, пусть сыщет да привезет мне брошь, чтобы не велика, но и не мала, чтобы как цветок была али птица летящая, да к платью моему любимому, голубому, что со шлейфом, подошла. И еще привезет пусть диадему жемчужную, да такую, чтобы к прическе моей шла, что ты теперь на голове моей зришь...
Вновь кивнул Карл да, не сдержавшись, улыбнулся.
Хоть и государыней всея Руси Елизавета Петровна была, а все ж таки перво-наперво женщиной, коя, о внешности своей неустанно заботясь, об обновах да украшениях думает ничуть не мене, чем о делах государственных, всякой новой броши, что ей к лицу пришлась, радуясь, будто дите малое.
И уж не потому ли снаряжается ныне в далекую Персию великое русское посольство... Как если бы купчиха в лавку девку свою погнала, дабы та ей новых бус прикупила да в дом принесла, а купчиха стала бы подле зеркала вертеться, на себя любуясь.
Ну, может быть, не поэтому.
Но... в том числе и потому.
Как знать. Чужая душа, она ведь — потемки!..
Отряд был пестрый — Мишель, два красноармейца да еще матрос в бескозырке, поперек которой было написано «Крейсеръ Мстиславъ». Он так и назвался, сунув Мишелю свою огромную, как лопата, лапу:
— Матрос-кочегар Паша.
До места добирались на конфискованной пролетке, втроем втиснувшись на сиденье. Паша-матрос, взгромоздившись на козлы, взял в руки вожжи.
— Но-о... Поехала!
Лошадь шагала, еле-еле переставляя ноги. Как только она зимние холода, бескормицу и экспроприацию пережила?
— Шевелись, отродье!.. — орал во всю улицу матрос, охаживая худые ребра кобыли вожжами. — Кнехт те в глотку, бушприт те в клюз по самую ватерлинию! Но-о-о!..
Притихшие солдаты уважительно поглядывали на матроса, который употреблял ругательства, коих они даже от пьяных унтеров не слыхали! Понятное дело — сухопутчина, портяночники сиволапые, откуда им про морскую терминологию знать, коей нижних чинов, чередуя с зуботычинами, обучали на кораблях Балтфлота скорые на расправу боцмана.
— Шагай, дохлятина!.. Рыбу-ската те под хвост!
Кобыла, привычная к более нежному извозчицкому мату, испуганно косилась глазом на нового седока, на всякий случай наддавая ходу до двух узлов.
Кое-как прискакали.
— Кажется, здесь, — сказал Мишель, дивясь тому, что Паша-кочегар за всю неблизкую дорогу ни разу не повторился в своих морских эпитетах!
— Тпру-у-у!.. Язва сингапурская, якорь те в брюхо через все переборки!.. Тпру-у-у, тебе говорю!..
Богат, хоть и однообразен язык у матросов...
— Айда за мной.
В подъезде подошли к первой же квартире.
— Только не вздумайте двери ломать, а тем паче стрелять! — предупредил Мишель.
Солдаты безразлично кивнули. Стрелять им было без интереса — чай, настрелялись на фронте за четыре года мировой войны. До одури. Мишель постучал. Подождал.
Снова постучал.
— Откройте, пожалуйста. Чрезкомэкспорт! — крикнул он, ломая язык на новомодной аббревиатуре.
За дверью завозились.
— Какой такой Чрезкомэкспорт?
— Чрезвычайная экспортная комиссия, — расшифровал Мишель.
— Чего надо-то?
— Нам бы узнать, которых из жильцов теперь нет, какие квартиры пустые стоят, — вновь на весь подъезд прокричал Мишель.
— А никого, считай, нет — в любую заходите, — крикнули из-за двери и все затихло.
— Надо было сказать, что мы из Чека, чего мудрствовать-то, — недовольно проворчал матрос. — Враз бы отворили!
Тогда верно — открыли бы. Тем более что действительно их комиссия чрезвычайная — ныне все чрезвычайные! — а про то, что она по экспорту, можно было и умолчать.
А так — не открыли. Пришлось идти за дворником.
Как ни странно, в этом доме дворник был, не сбежал — то ли не захотел, то ли некуда было. Он приоткрыл дверь, недовольно глядя на пришедших.
— Собирайтесь, будете понятым, — грозно приказал Мишель.
Дворников Мишель с некоторых пор не любил. С тех самых, как ему размозжил голову, а после пытался утопить в Москве-реке татарин Махмудка.
— Ну давай-давай, не тяни, ирод узкоглазый! — прикрикнул матрос Паша. — И не жмурься мне тут, будто рыба-камбала!
