— Ты раньше никогда об этом не рассказывала.
Она горько смеется. Смешок подобен короткому выдоху, последнему издыханию.
— Теперь рассказываю.
Похоже, приступ откровенности миновал. Магда допила свой сок и резко опустила стакан на стойку. Я расплатился. Бармен полагал, что уловил суть нашей беседы: когда мы уходили, он подмигнул мне и сделал недвусмысленный подбадривающий жест рукой.
— Он stronzo, — сказала Магда, даже не обернувшись. Не знаю, как она поняла, что происходит у нее за спиной. Наверное, просто угадала. А может, знала, что каждый встречный мужчина раздевал ее взглядом и оценивал свои шансы затащить ее в постель. — Как сказать stronzo по-английски?
— Говнюк, — ответил я, хотя это сложно было назвать нормативным переводом.
— Я думала, говнюк — это merda.
— И это тоже. Итальянский — богатый и красивый язык.
На автобусной остановке Магда взяла меня за руку.
— Я тебе нравлюсь, — сказала она. Похоже, сама мысль об этом восхищала ее. — Может, ты даже любишь меня немножко?
— Вполне может быть, — согласился я. Она засмеялась, прижалась ко мне и поцеловала в щеку. Признаюсь, мне было приятно. Очень приятно, словно ребенку. Это не было похоже на мое былое чувство к Мэделин — болезненную, жгучую любовь; нет, это был лишь танец на поверхности эмоций.
Когда мы вернулись домой, Магда достала свой словарь нашла нужные слова и показала их мне: zanët mozkovych blan. Воспаление оболочек мозга. Менингит. Она прошептала это слово по-английски, словно оно было ценным пополнением ее лексикона.
Люди сновали вокруг, бормоча что-то друг другу и напоминая могильщиков на похоронах. Они как будто готовили тело к погребению: одевали его, смазывали бальзамом, окутывали саваном. Вставляли трубочки и вливали жидкости. Палата наполнялась ароматом ладана и мирры.
В горле у него пересохло. Он думал о Мэделин. Скользя по шаткой поверхности сознания, он думал о Мэделин. Он терзался одним-единственным вопросом: «Неужели я умру?…»
Ему дали наркоз. Морфий — лучший анальгетик. Морфий, от имени бога снов Морфея. И Лео видел сны. Материализованная вина проникала в его сны. Ему снилось, что мать разговаривает с ним; безудержные, безумные речи матери, обращенные к Лео, к живому Леои к мертвому, ненавистному и любимому. Она говорила с Лео и говорила о Лео. Его разум блуждал по искореженным ландшафтам маразма, далеким ландшафтам ее детства, проведенного в Бухлове. «Всех нас наказывают за то, что мы делаем при жизни, — убеждала его она. — Я наказана, ты тоже. Мы все несем заслуженное наказание». Порой его мать и Мэделин сливались в одного человека, и он видел их обеих в обнаженном виде, он ласкал прохладную, чистую кожу их общего живота с колючим кустиком волос. Они поглощали его, они же рожали его: это были равнозначные действия.
— Выглядишь ужасно. — Это Гольдштауб пытается его утешить. На нем халат и хирургическая маска, из-за краев которой выглядывает нечесаная борода. — Как ты себя чувствуешь? Лео с трудом приподнял опухшие веки и пробормотал запекшимися губами:
— Что произошло?
— Это ты мне скажи. — Гольдштауб указал на свой наряд. — Больно?
Лео ответил гримасой, которая, очевидно, означала улыбку.
— Врачи сказали, болят только поверхностные ожоги. Болят те части тела, которые не являются жизненно важными. Всерьез поврежденные участки как раз не болят.
— Оптимистично.
— Расскажи мне, что произошло.
— А ты сам не помнишь?
— Нет. Ничего не помню. Помню только завтрак. И все. Дальше — какие-то обрывки. Шум. Агония.
— Огонь?
— Агония, — повторил он, с трудом разлепив губы. — Агония.
Посетителя попросили на выход, предупредив, что пациент устал и по-прежнему находится в шоковом состоянии. Разумеется, он сможет прийти позже. Лео остался наедине со своими снами; ему снилось пламя, ему снилась Мэделин. Он летел сквозь воздушные потоки и падал в огонь. Мэделин была рядом. «Я возненавижу тебя, Лео», — сказала она ему в полете. Он пролетал сквозь пламя и погружался в плоть; Мэделин принимала его в себя, одновременно обжигая. Он понял, что это чистилище: очищение души огнем, очищение духа, выброс вины в огонь. Они горели вместе, Мэделин и Лео, и жили вместе в вечном пламени и она ненавидела его.
Позже пришли Давид и Элен. Лица у обоих были встревоженные, испуганные. Пока Давид говорил, Элен просто сидела, сложив руки на коленях, и смотрела на него. Лео догадался, что она молится — молится о его выздоровлении о его спасении в широком смысле слова. Стоило ему это понять — и губы его скривились в болезненном оскале, а грудь сжало горячей судорогой.
— Больно? — спросил Давид.
Лео мотнул головой. То, что казалось приступом, гримасой нечеловеческой боли, на самом деле было смехом.
Потом пришел полицейский, говоривший на эдаком трансатлантическом английском и записывавший слова Лео с весьма недовольным видом.
— Вы не заметили ничего необычного в то утро? — спросил он. — Может быть, вы видели посторонних людей или еще что-нибудь из ряда вон выходящее?
— Почему вы пришли туда так рано?
— У вас есть часы?
— Можете описать свои передвижения за предыдущие двадцать четыре часа?
— Вы встречались с кем-либо за пределами Библейского центра?
— У вас с собой что-нибудь было? Хоть что-нибудь? Пакет, возможно, подарок?
— Вы были у кого-нибудь дома за все это время?
— Скажите.
Наконец пожаловал и священник. Лео предупредили о его приходе, как будто священник мог представлять для него опасность.
— Конечно, при условии, что вы не против этой встречи, — заверили его.
— Разумеется. Пускай заходит.
Священник вошел в палату торжественной, важной походкой участника похоронной процессии. Француз Гай Откомб. Сложенные ладони его, казалось, были готовы к незамедлительной молитве. Он сел у койки и положил руку на плечо Лео, в знак благосклонности и даже благословения. Впрочем, стоило Лео шелохнуться — и Откомб мигом отпрянул.
— Тебе больно? — спросил он, как будто могло быть иначе.
Гольдштауб вернулся со свежими газетами. На фотографиях почерневшие окна архива обнажали свои беззубые десна. Обугленные куски и блестящие лужицы.
— Ущерб оценивается в пару сотен тысяч, — сказал он.
— А что пишут?
Он протянул страницу Лео, чтобы тот прочел все сам. «Один или несколько неизвестных», — такова была формулировка.
— Почему ты пришел туда так рано? — спросил он. — Что ты делал на работе так рано?
Лео не знал, не помнил. Он помнил лишь шум и свет: свет солнца, отблеск языков пламени, что тянулись к нему. Пальцы Мэделин, что касались его бесчувственной плоти и опаляли эту плоть.
— Говорят, это был бензин, — сказал Гольдштауб. — Так считают судебные эксперты. Бензин и нефть. И, возможно, некий часовой механизм. — Он развернул газету и показал другую картинку: снятые крупным планом шестеренки и колесики часов, почерневшие и закопченные. Carpe diem. Прямо на ухо Лео заверещал будильник, он проснулся — и Гольдштауб исчез. Вместо него рядом с Лео сидела его мать. Она обнимала его, ее плоть обволакивала его — плоть его матери, что стала плотью Мэделин; мягкая, скользкая плоть всасывала его, он тонул в ней, барахтался в ней, выплывал из огня и падал, обессилев, на берег…
На этот раз из полиции пришла женщина — брюнетка с темными глазами и сочувственной улыбкой медсестры. Однако вопросы оставались прежними, абсолютно те же вопросы:
— Вы встречались с кем-либо за пределами Библейского центра?
— Почему вы пришли туда так рано?
— Во сколько вы обычно начинали работать?
— Вы не заметили ничего необычного?
— Рассказывайте. Можете не спешить. Рассказывайте.
Позже с ним говорили врачи. Тихо, осторожно рассказывали ему о трансплантатах и грануляции, о струпьях и некрозе, об антисептике и санации полостей. Лео нравилось слово «санация», нравилась его горькая, вязкая ирония.[140] Ему вкололи анестезирующее средство, люди в масках склонились над его ранами и принялись срезать омертвелые ткани, а он видел лишь Мэделин, летящую в огненное озеро, Мэделин, ставшую его матерью — не той матерью, которую он помнил, а матерью в молодости, голой как сталь.
Незнакомые люди сменяли друг друга: медсестры, врачи, помощник Откомба, какой-то апатичный, задумчивый мужчина из британского посольства. Последний напомнил Лео о Джеке. Конечно же, он знал Джека, знал Мэделин, знал всю эту чертову историю. «Какой-то кошмар», — резюмировал он. И, наконец, Кэлдер. Кэлдер бродил по палате, выглядывал в окно, беседовал с небесной синевой и облаками.
— Что произошло? — спросил он.
