его семью от убийц всех мастей — бомбистов, стрелков, душителей, отравителей. Потому что, в отличие от тебя, Степка, понимаем: если террору путь открыть — красному, зеленому, да хоть серо-буро-малиновому, — ты его уже не остановишь. Потому и нельзя допустить, чтобы по-вашему вышло.
— Без жертв, принесенных на алтаре свободы, — начал было цитировать очередную агитационную брошюру Огонек, но следователь не дал ему договорить.
— Жертвы? Сам ведь чуть не пал жертвой, как твои соратники — Хруст и эта ваша… Клавдия. Не жалко девку-то? Она, конечно, не красавица была, но все равно могли бы обжениться, детей нарожать…
— Ты ее имя трепать не смей, держиморда! — вызверился Огонек. — Да я ради нее… Все это… А погибли они не зря! Они своей смертью приблизили общую победу, имена героев будут навсегда вписаны в славную летопись…
— Эк тебе мозги-то заполоскали, — покачал головой полковник. — Да разве же опыт дантонов и робеспьеров ничему не научил? Устроишь революцию, а потом новая власть тебе же башку и отрубит. Да еще провозгласит злодеем, извратившим светлые идеалы. Потому что нельзя угодить всем, будь ты хоть президент, хоть император, хоть сам Господь Бог! У тебя и к нему, наверняка, претензии… Ну, есть? Недоволен, что он не всех равными создал?
Бомбист держался уже не так самоуверенно, но покрасневшие от дыма глаза все еще сверкали праведным гневом.
— Думаешь, держиморды тупые и ничего не понимают? Понимаем, Степка, — Порох окончательно успокоился, перейдя в философское настроение. — Я на своем веку уже столько вольнодумцев перевидал, прежде чем в Нерчинскую отправить. Да и в мировом масштабе, так сказать, насмотрелся. Знаешь, что революционеры первым делом создают, когда к власти приходят? Свою полицию. Им без этого нельзя. А для чего? Чтобы бороться с инакомыслием. Вот вы общество назвали «Народная воля» — красиво, внушительно звучит. В прокламациях. По сути же хотите собственную волю народу навязывать. И чем вы лучше самодержавия?
В дверь просунулась голова незнакомого жандарма.
— Доставили, ваше высокородие! Прикажете ввести?
Порох кивнул, не отводя взгляда от лица бомбиста, он явно готовил какой-то дерзкий сюрприз и хотел удостовериться произведенным впечатлением.
В дверях появился Харитон, привратник доходного дома на Покровском бульваре и полицейский стукач. Полковник указал ему на арестанта:
— Узнаешь посыльного, который приносил вино артисту Столетову в день убийства?
— Никак нет-с!
— Шта-а-а? — возмутился Порох. — Сам же раньше описывал: брюнет — высокий, тощий, малолетний. А теперь не узнаешь?! Может, ты с бомбистами заодно, чумичка?
Харитон побелел и начал сбивчиво тараторить:
— Зачем заодно? Я же верой и правдой… Но этот совсем не похож. Ошибиться невозможно. Посыльный был волосом светлее и в плечах разлётистее. Да, к тому же у него родимое пятно приметное, на шее и подбородке. Багровое такое.
— Что же ты, падаль подзаборная, прежде ничего про пятно не сообщал?! — Порох набросился на привратника, потрясая кулаками.
— Забыл, — пролепетал стукач.
— Забыл?! Мы за что деньги платим?! Чтобы все запоминал и в тот же день докладывал. А ты…
Он распекал Харитона, даже не взглянув на бомбиста. Потому и не заметил удивления, мелькнувшего в глазах Огонька. Сработал-таки сюрприз! Выдал себя арестованный, а все пошло бы насмарку. Но Мармеладов бдительности не терял.
— Илья Петрович, а дозвольте мне побеседовать с г-ном Пиросом наедине.
— Зачем это? — распаленный Порох огрызнулся и на сыщика.
— Вы лишь время теряете, — спокойно ответил тот. — Этот юноша ненавидит охранку столь сильно, что скорее откусит себе язык, чем выдаст вам, где скрывается Бойчук. А я побеседую с ним по-свойски, как убийца с убийцей.
— Так он вам все и расскажет, — хмыкнул полковник. — А впрочем, обедать пора.
Он взмахом руки прогнал жандармов и Харитона, а следом вышел сам, набросив прокуренную шинель.
— Где тут поблизости хороший ресторан имеется?
Зашагал к выходу, топоча подковами на каблуках. Потом вернулся, подозвал двух полицейских, велел сторожить дверь кабинета и вбегать по малейшему крику. Мало ли что случится…
XXXIV
Мармеладов открыл окно и впустил морозный воздух. Живительный поток ветра разрезал плавающие по комнате пласты дыма на ломтики, словно пудинг.
— Вот так-то лучше. Не понимаю, как можно думать, если такой чад колышется, — сыщик присел на краешек стола, глядя на Огонька сверху вниз.
Тот взгляда не поднимал, сидел, насупившись, не проявляя интереса к беседе. Мармеладова это не смущало, он продолжал говорить вроде бы сам для себя.
— Всегда полезно проветривать. Не только помещения, но и голову. Дым рассеивается, сразу появляется четкость и все становится понятно без лишних вопросов… Хотя, сказать по чести, один у меня все-таки остался: а кто придумал взорвать императора в театре, во время представления на Рождество — Бойчук или Тихоня?
Он спросил как бы невзначай, между делом, и Огонек попался в ловушку, машинально ответил:
— Бойчук. А Тихоня с самого начала возражал, — тут он и осекся, поднял на сыщика глаза, огромные и испуганные. — В-вы откуда про театр знаете?
— А вот представьте, уже третьи сутки размышляю, как бы сам на вашем месте устроил это предприятие, — Мармеладов встал и закрыл окно, пока комнату не выстудило. — За это время много чего мысленно перебрал. Но все, что приходит в голову — самоубийственные идеи, уж слишком цепко стерегут государя нашего. Не подойдешь близко. Всего два варианта и остаются: бросить бомбу в карету, во время августейшей прогулки, или подстеречь Его Величество в не слишком освещенном месте, где телохранители не сразу спохватятся. Логика подсказывает, что лучше бы в этот момент цель была неподвижна. В карету-то на полном скаку попасть сложнее, даже снежком, не то, что тяжелым снарядом. А где император сидит неподвижно достаточно долго? На пирах, ассамблеях и встречах с министрами. Но там всегда светло и пробраться во дворец с бомбой почти невозможно. Остается театр. Александр Николаевич посещает их не так часто, но
