снова указал на афишу. — Там вы его фамилию не найдете, потому что стоит она дешевле копейки и нет никакого смысла краску переводить.
— Но вы же сами говорите: талантливый. Может растить его на других ролях, да и создать нового Столетова? Могу в следующей пиесе для него героя симпатичного вывести, — предложил писатель.
— Пустое, Александр Николаевич, не разменивайте ваш гений на подобную галиматью, — Тигаев, словно хамелеон, в один миг поменял отношение к юному дарованию. — Не сможет Тихвинцев звездой стать. Ожоги у него страшные. Шея, грудь, подбородок, — сам рассказывал, как в детстве чуть на пожаре не погиб. Без грима ему только чудище из «Аленького цветочка» играть. Нет уж, в роли Столетова он мне гораздо полезнее. Родион Романович, уговорите полицию не торопиться с оглашением, хотя бы до Нового года. Умоляю!
— Не уверен, что они станут скрывать факт смерти Столетова. Хотя, им нравится отрицать все, что связано с бомбами, — задумчиво проговорил Мармеладов, — Но в любом случае, двойника придется арестовать.
— За что?
— За ограбление сберегательной кассы.
— Ой, бросьте. Это просто шалость, необдуманная выходка… Никто же не пострадал!
— Но деньги-то украдены, — возразил Митя.
— Много?
— Двенадцать тысяч рублей, — отчеканил сыщик.
— Хотите, я вам безотлагательно их отдам? Ровно двенадцать тысяч, — директор театра метнулся к бюро в дальнем углу кабинета. — Еще добавлю, чтобы вышло с прибытком для вас лично. Поверьте, мне эти месяцы больше принесут. Судите сами, третьего дня труппа отбыла с гастролями в Калугу. Граф Воронцов-Дашков, — у него там имение, — не торгуясь, заплатил, лишь бы приехал Столетов. Но играет-то в Калуге Тихвинцев!
— Что представляют? — живо заинтересовался Островский.
— «Позднюю любовь»! Говорят, — тут Тигаев сделал пошлый намек глазами, да еще и губы облизнул противно так, — будто бы граф, таким образом, хочет объясниться одной юной даме в своих чувствах. Он уже не молод, так что поздняя любовь — да-с!
Тигаев захохотал в голос, вздрагивая гладко выбритым подбородком, но в смехе этом не было и капли веселья, лишь злость и самодовольство.
— Когда артисты возвращаются в Москву? — оборвал его Мармеладов.
— Вечерним поездом прибудут. В четверть девятого. Так что, Родион Романович, похлопочете о моей просьбе? — директор протянул пачку банковских билетов.
Сыщик, игнорируя и Тигаева, и его поднятую руку с деньгами, направился к дверям.
— А что, Александр Николаевич, — сказал он на прощанье Островскому, — не желаете написать пьесу о нравах современного театра? Презабавнейшая история выйдет, а прототипов вокруг — как грязи.
XXXIII
В комнате, где проходил допрос, было натоплено и душно. Вдобавок Порох курил свои ужасные папиросы, нарочно заполняя небольшое пространство табачным дымом, чтобы довести традиционный дискомфорт полицейского участка до абсолютного состояния. Мармеладов, вошедший с улицы, пошатнулся — после студеного, но чистого московского воздуха, здешняя духота буквально сбивала с ног. А вот полковник, похоже, совсем от нее не страдал, напротив, после утреннего сна был бодр и свеж, как рыба в озере.
— А, проходите, проходите, г-н бывший студент! — вскричал он. — Позвольте рекомендовать вам студента нынешнего, правда, временно отстраненного от занятий в университете. Стефанос Пирос, сын беглого грека. Он же Степка Огонек, под таким именем известен Охранному отделению. Давно известен. Уже три года в розыске, хотя ему и семнадцати не исполнилось. Личность, без преувеличения, выдающаяся. На вид щупленький, но при этом может метнуть снаряд с динамитом на двадцать саженей!
Бомбист сидел на стуле в центре комнатенки, руки его были связаны за спиной.
— Так вот, Родион Романович, присмотритесь к этому юнцу. Вы-то, помнится, убивали потому, что Наполеоном задумали стать. А Огонек мнит себя Дантоном или Робеспьером, хочет свергнуть самодержавие и провозгласить свободу и равенство для всех! — следователь резко обернулся к арестанту. — Правильно излагаю?
— Правильно, — с вызовом прохрипел тот. — Все так и будет! Еще увидишь, подлюка, перед смертью на эшафоте…
— Шта-а-а? Дур-р-рак! — от этих слов Огонька начал воспламеняться и Порох. — Вот ты говоришь: «Царь плохой», а сам-то без царя в голове. Дать завтра таким как ты, идейным, всю власть — вы же своими идеями страну до пропасти доведете!
— Мы волю народа исполняем! Его желания и чаяния, — как по писанному затараторил бомбист. — Самодержавие ведет Россию к гибели, об этом предупреждали еще декабристы, про то же писал Герцен в своих журналах. Нам нужно строить новый мир, в котором власть будет справедлива ко всем, потому что все будут равными…
Полковник закурил новую папиросу.
— Значит, ты уверен, что бомбами своими сумеешь пробить дорогу в светлое будущее?! — он выпустил дым, помолчал, а потом заговорил уже спокойно. — Ну, предположим, убьешь ты императора, свергнешь кровавый режим… Станешь наряду с другими народовольцами — слово-то какое соорудили, черти… Станешь ты, значит, губернатором или вон, как в Америке, президентом. Реформы продвинешь. Законы новые установишь, для людей приятные. И все? Заживем в равенстве и свободе, так?
— Так, — согласился Степка.
— Опять дурак! Ты со своими дружками — это не весь народ. Много у нас народа, и все по-разному счастье понимают. Всем не угодишь. Вы-то, небось, мните себя титанами. Мечтаете, что по одному щелчку ваших пальцев старый порядок разрушится и возникнет новый мир…
— Да, да! — ликовал бомбист. — Мы — сама неотвратимость!
— Раскатал губу! Придут очередные мстители и перекроят мир по-своему. Всегда найдутся кретины, недовольные твоим губернаторством или президентством, они сварганят бомбу и тебе подбросят. Так и помрешь с выпученными от изумления глазами.
Порох затянулся и выдохнул струйку дыма в лицо бомбисту.
— Этот вот, Линкольн в Америке старался сделать как лучше для всех. Рабство отменил, людей равными провозгласил. А все равно нашлись недовольные, которые его в театре застрелили. Шокирован, что я знаю про Линкольна? Думал, мы в охранке тупые донельзя? — он осклабился, но глаза оставались серьезными. — Ан нет. Изучаем все покушения — и удачные, и сорвавшиеся. Чтобы знать, как защитить императора и
